стройность.
Я не спал всю ночь. Просыпался, втыкал наушники и слушал, снова и снова. Пока эта музыка не зазвучала в моей голове безо всяких наушников.
Утром я встал с тяжёлой головой, как после дурного сна. Так бывает: помнишь, что был кошмар. А что конкретно – не помнишь. Рассказать невозможно; в словах теряется этот ужас. Что это было, что?
Я взял яйцо и разбил его ложечкой. Оно потекло – оказалось сырым. Мама забыла его сварить! Достала из холодильника и сразу мне… У неё тоже было неважное утро.
…Я смотрел, как это яйцо стекает на стол и мне на штаны, и в этот момент понял. Вспомнил его музыку и понял, что он – Моцарт.
А мне никогда не стать таким.
* * *
Мы рубимся в пинг-понг. То есть я больше смотрю, как другие играют, – перемены короткие, а столов в коридоре всего два. И как только до меня дойдёт очередь – звонок. Или я быстро проигрываю, да и всё.
Тут же с ракеткой стоит Саша Ручинский, новенький. Ракетка у него тоже новенькая, не боевая. Видимо, Саша такой же теннисист, как и я.
Саша стоит и мнётся, его никто не замечает. В конце концов он спрашивает:
– Можно мне с вами?
Реакции ноль. Ещё и зацепят локтем, будто он пустое место. Не понимаю: как так можно с живым человеком? Только от того, что он новенький?!.
– Давай со мной в пару, – говорю я Саше. – Правда, я плохо играю.
И тут как раз подходит наша очередь.
Мы играем вдвоём против одного Никифорова – он бьёт даже одиннадцатиклассников, сейчас и нас двоих вырубит под ноль.
И точно: первые пять подач мы пропустили.
А потом стало получаться! Сыгрались, и Никифоров мажет: раз, другой!
…Вокруг нас ходит Моцарт со своим телефоном. Ходит, ходит, накручивает круги – не может стоять спокойно! И ещё считает наши очки.
– Восемь-два!
Будто мы сами не знаем!
– Сетка, – говорит Саша. – Переподача.
– Не было, – вдруг возникает Никифоров.
– Была!
– Не было!
И тут Моцарт тоже как закричит:
– Не было! – как будто он видит! Он же в телефон смотрит всё время!
Решили всё же переиграть. Никифорову что, ему не жалко. Но я так разозлился на Моцарта, что решил загасить – и не попал в стол.
Вот чёрт. Луплю ракеткой по столу.
– Ладно, чего ты, – пожимает плечами Саша. – Всё равно уже.
Тоже мне, миротворец.
Моцарт, кстати, никогда не играет. Кажется, он просто не умеет. А проигрывать не хочет.
* * *
Звонок; мы бежим на литературу. Я сажусь на своё место и вижу: у Моцарта под столом его ручка валяется. Ну, сейчас начнётся!
– Где моя ручка?!. Где-е!
Ну, так и знал! Я молчу. Потому что надоел орать! Что он, не может сам под столом посмотреть?!.
Он злится, краснеет. Вот же псих. Когда уже его из школы выгонят!
Прибегает Т., залезает под парту и достаёт ему ручку. Фу. Если бы я знал! Сказал бы ему, чтобы он сам полез. Ну что это такое, девчонки за него всю жизнь всё будут делать?!.
Натянул свой капюшон и сидит. Хоть бы спасибо сказал!
Т. поворачивается ко мне. И смотрит. Чего вот так смотреть, это же не я ему ручку скинул под стол!
* * *
После школы заскакиваю к маме на работу. Получается небольшой крюк, но ближе, чем домой. У мамы на работе стоит моя виолончель – она её утром забирает к себе.
Потому что в школу мне с инструментом нельзя, там же дикие все, разобьют. Так что мама гордо вытаскивает её из машины и несёт на свой четвёртый этаж без лифта.
«Чего не сделаешь ради ребёнка, – говорит она. – Зато все знают, что у меня сын виолончелист!»
Мы обедаем в маминой столовой, вместе со взрослыми – я люблю эти виолончельные дни, вторник и пятницу. На работе мама какая-то другая. Моложе. И все в сто первый раз удивляются, какой я у неё взрослый сын.
Я рассказываю про алгебру, что в условии была опечатка.
– И ты делил? – спрашивает она.
– Ну да, до упора… так и не смог, какие-то безумные числа.
– Я бы округлила и бросила. Вот ты упрямый всё же, совсем как Глеб.
Разве я упрямый? Мне кажется, мама специально ищет, в чём я на отца похож. На самом деле совсем нет.
– Ладно, – говорит она. – Беги, опоздаешь. Герде большой привет!
* * *
Я очень её люблю. Мою учительницу виолончели, Герду Вальтеровну. Не очень она и похожа на учительницу, других таких нет.
Короткая стрижка, джинсы и клетчатая рубашка; со спины она похожа на школьника, хотя на самом деле Герда старше моих родителей.
Она немного сумасшедшая. Часто говорит на уроках странные вещи, непонятные. Вообще она на ведьму похожа, в детстве я её боялся; и голос страшный, низкий такой.
Герда мне этим самым голосом говорит про локоть и про кисть, как надо всё мягче, а я деревянный; и про «с твоим слухом нельзя позволять себе такую интонацию», и что «за такую игру тебе даже в переходе денег не дадут, а то и побить могут».
А в конце урока вдруг:
– Характер есть. Стал не просто так играть, растёшь.
* * *
…Я иду домой и даже немного подпрыгиваю от этих слов.
И ещё вспоминаю, как она однажды уехала в Германию, насовсем. И я бросил виолончель, не стал заниматься больше ни с кем.
А потом я как-то вышел из школы, и тут она. Я автоматически схватил шапку в кармане: все взрослые ругают, когда без шапки. Но ей и дела не было до моих замёрзших ушей.
– Почему ты бросил виолончель? – спросила она своим ведьминским голосом.
– Надоело, – ответил я.
– Совсем надоело?
– А почему вы ушли?!. – закричал я. Потому что ей можно, а мне нельзя! Бросила меня, а я теперь должен!!!
– Я вернулась, – просто сказала она. – И я тебя жду.
И ушла, не оглядываясь.
Я два дня сопротивлялся. Что я ей, кукла? Хочу – играю, хочу – бросаю! Думал, она позвонит, будет уговаривать. Не позвонила.
Тогда я взял виолончель и пришёл.
– Не доставай инструмент, – сказала она. – Просто послушай.
И она стала играть мне Гаспара Кассадо. Я смотрел на её пальцы с широкими подушечками, будто специально виолончельными; как они точно встают на свои места, иногда скупо вибрируют. Как смычок лежит на струне, будто не она управляет им, а он сам. Всё само.
Никогда я не завидовал ей.
