придумал.
Я не слышал, как щёлкнул замок и пришла бабушка.
– Лёвка! Холодильник нараспашку, что случилось?!.
…Ничего не случилось. А может, и случилось: я впервые в жизни сделал стоящую вещь. А может, и нет. Не знаю. Посмотрим.
Выбежал на красный. Разогнался, не заметил; ноги бегут отдельно от головы. Взревел мотор, мимо пронёсся какой-то псих – кажется, в нескольких сантиметрах от меня, – и тут я очнулся, отскочил обратно на тротуар.
Кто ещё из нас псих. Ему ведь зелёный, вот и дал по газам.
Я стою под светофором, смотрю вверх. Прямо надо мной посреди чёрного неба – ослепительное светофорное солнце. Нет, солнца на чёрном небе не бывает, – просто красная планета в темноте, скажем, Марс. Как можно не заметить?!.
Мимо пронеслась ещё одна машина. Вечер, людей почти нет никого. На пустой дороге все мчатся: конечно, им зелёный; под колёса может выскочить только самоубийца.
Никто бы не затормозил, не успел.
Даже очки вспотели, сползают с носа. Нет, хорошее воображение – зло.
Светофор мигает; наконец мне выдают двадцать одну секунду зелёного – слишком много. Перехожу дорогу к реке. Сияют фонари на набережной, отражаются в воде: сначала отражения чёткие, потом переходят в рябь, фонарные дорожки сливаются. Я люблю ночную воду. Днём, при солнце бывает больно смотреть, слепит глаза. А если день пасмурный – река кажется грязной, так, ничего особенного, просто много воды.
Только ночью можно представить, что это особенное место. И я – особенный человек, вижу это. Больше ведь никого нет.
…А мог бы сейчас лежать раздавленным в лепёшку. Был бы такой особенной лепёшкой, потому что с виолончелью. Виолончель в хлам, конечно. В щепки. Вот что было бы жалко.
* * *
– Ну, и где ты ходишь? – спрашивает отец.
– Автобуса долго не было, пошёл пешком.
– Думаешь, я не могу посмотреть? Один за другим идут! – конечно, он знает. Кто только выдумал эти транспортные приложения в телефоне, следить за автобусами!
– Не было, – упрямо вру я. – Я долго ждал и пошёл, а тут как раз он меня обогнал.
– Почему в телефон не можешь программу поставить!
– Память кончилась.
– В голове у тебя память кончилась!
Чего вот он на меня кричит. Что, человек не может просто пойти пешком!..
– Я, между прочим, всё время сижу, – оправдываюсь я. – А надо ходить! Вот Никифоров шагомер купил, теперь специально тысячи шагов накручивает. А я всё в автобусе.
Моего одноклассника Никифорова отец уважает; это всегда козырь. Понятия не имею, есть у него на самом деле шагомер или нет.
– Болтаешься без дела! У меня, например, нет времени так просто гулять! – ворчит отец.
Конечно, нет. Зато есть время меня ругать. Человек, между прочим, голодный пришёл; дома не был с семи сорока пяти утра. И вообще только что чуть не умер. А отцу и дела нет.
– Котлеты разогрей, холодное не ешь, – говорит он.
И всё, нет его: он в своём компьютере.
Вот интересно, когда меня нет дома – он всегда за мной следит. Теперь ещё придумали специальные карточки: зашёл в школу – смс, вышел из школы – смс. Сел на троллейбус – его видно в яндексе. Зашёл в музыкалку, вышел. Троллейбус подошёл; должен быть дома. Прибыть из точки А в точку Б. Если не пришёл, сразу: где мальчик?
…А когда я дома – всё, можно меня не замечать.
Хорошо. Я съедаю котлету холодной, прямо руками из сковородки. Конечно, совсем не трудно закинуть её в микроволновку, но потом ждать целую минуту! И потом, если бы он не сказал «разогрей»!
Но котлета проскакивает в меня, и я добрею. Я всегда становлюсь лучше, когда у меня еда внутри.
Раскладываю себе красиво на тарелке картошку и ещё одну котлету. Добавляю зелень, режу сыр.
Я вообще люблю, когда красиво. Но это потом, когда уже котлета в животе.
А так элементарный голод глушит все эстетические чувства.
* * *
Не выдержал. Написал Т.: «Меня чуть машина не сбила».
Не отвечает.
Что за человек?
Я пытался заняться чем-то, но всё время дёргал телефон: ответила, нет?
Нет. Я написал: «Тебе совсем наплевать, да?»
И не отправил. Потому что зачем?.. Значит, да. Ей на меня наплевать.
* * *
Письменные уроки я сделал, а устные ладно – завтра посмотрю. Лучше позанимаюсь.
Достаю из чехла виолончель и на секунду вспоминаю, что нас с ней чуть не раздавили.
Да, я играю на виолончели. Это труд, я при деле, нигде не болтаюсь. Все довольны.
И никто не понимает, что это побег. Побег за пределы.
Родители в музыке не разбираются; мама, правда, любит иногда слушать. Но никто из них никогда не определит: играю я то, что задано, или нет.
Я снимаю очки и сажусь играть. Без очков думается лучше; а я думаю за виолончелью. И звуки, и слова сами приходят в голову, иногда я просто тяну длинные ноты и улетаю головой. Мне давно уже не трудно играть, руки не устают, пальцы не болят – только первый год было тяжело, пока мозоли не наросли. А сейчас я начинаю обычный этюд или даже гамму, а потом перехожу на своё. В своё вплетается чужое, потом опять вроде бы своё… А иногда руки сами подсказывают, что играть, пробую разное. Если получается удачно – повторяю. Мысль, повторённая дважды, приобретает объём; старые композиторы хорошо знали это.
Мама хотела, чтобы я играл на скрипке. Представляла себе: её мальчик в белой рубашке и бабочке исполняет что-то такое с оркестром.
Но на скрипку меня не взяли. Я оказался староват – третьеклассник. Сказали: у мальчика большие руки, попробуйте виолончель? Мама сначала переживала, как же: вместо скрипки такая здоровая неудобная штука! Таскать ещё! А мне тогда было всё равно, на чём скрипеть, виолончель так виолончель, слово красивое.
Только потом я понял, что мой инструмент – особенный. Пианистов довольно много, скрипачей тоже хватает. А виолончелистов мало. И потом виолончель стала отвечать мне, и я понял: у меня появился язык. Новый, другой; я могу им говорить! «Если так будешь заниматься – поедем с тобой на конкурс», – говорила мне Герда. Она и сейчас так говорит, хотя я занимаюсь, занимаюсь же! Но конкурсы мне не нужны, и Герда это чувствует.
На конкурсе я один раз уже играл. Неудачно; даже на второй тур не прошёл, переволновался.
Отец тогда кричал на меня.
«Я думал, ты и правда чего-то стоишь! А ты! Ты понимаешь или нет, что в
