того, чтобы сломать, – бессмысленно. Но кто-то ломает, а кто-то отодвигает границы. И мир становится шире, шире…
– Так и я об этом говорю! О расширении границ! Зачем загонять себя обратно, делать вид, что мир узкий, если он открыт?!.
– Границы тоже важны. Вот мы приходим к тому, что всё можно: любые сочетания звуков, цветов или слов имеют право на существование. И постепенно этот мир без границ превращается в хаос.
– Неправда, – говорю я. – По-вашему, Шостакович – это хаос?
– Нет, конечно, – Герда улыбается краем рта, но я вижу. Она любит, когда с ней спорят. – Шостакович очень организован. Изнутри. Двадцатый век не зачёркивает все предыдущие, правда? Шостакович не отменяет Шуберта. И когда сломана тональность, разрешены любые созвучия и обнажаются самые резкие эмоции – человеку хочется вернуться назад, в гармоничный мир. Но он не копирует старинную музыку, а повторяет её на другом уровне. На новом витке спирали. Понимаешь? Как художники в эпоху Возрождения возвращались к античным образцам. Но по-новому.
– То есть искусство движется по спирали?
– Не только искусство… Вообще история человечества.
Я уже слышал об этих спиралях, но сейчас вдруг представил, очень отчётливо.
Возможно, и я повторяю кого-то. На другом уровне. Чтобы потом кто-то повторил меня. Повторил, но лучше? Или нет?
…Герда проливает свой кофе. Руки у неё стали дрожать. Я достаю салфетку из ящика, но она не берёт её – рисует на столе спираль из кофейной лужицы.
– Значит, мир ускоряется и спираль всё сворачивается, – говорю я. – А что там, в точке? Куда мы стремимся?
– Интересно, – говорит Герда. – Ты сегодня интереснее говоришь, чем играешь. Точка? Точки никакой нет, она всё отодвигается, как нечто недостижимое. Наверное, это какой-то абсолют. Бог.
– Бог? – вот не ожидал от неё! Я всегда думал, что она неверующая!
– Не так важно, как назвать. Это вопрос определения. Абсолютный идеал, точка света…
– Или тьмы, – вдруг говорю я. – Может, там совершенная темнота, в этой точке. И мы все взорвёмся.
– Может, – говорит Герда. – Это зависит, в общем-то, и от нас тоже.
* * *
Я иду домой. Моросит какой-то даже не дождь, а водяная пыль. Но я иду и думаю, это одно из любимых моих состояний: ходить и думать. Думаю о том, что сказала Герда… Вернее, нет. Я иду и думаю о том, как я думаю. Способен ли я вообще думать нормально? Или только могу повторять чужие мысли? Что такое вообще мыслительный процесс? И что такое – новое? Ведь нот всего семь; с диезами-бемолями – двенадцать. И часто у разных композиторов выходит похоже, несколько нот совпадает. Например, у Моцарта есть эпизод из одной советской песни. Вернее, наоборот. Это мне Герда показала. И объяснила: не потому, что один композитор у другого украл. Мысль ведь совсем разная. Просто совпадение.
Меня немного знобит. То ли заболеваю, то ли… Раньше у меня так стихи начинались: вот так потряхивает слегка, а потом раз – и пошли слова. И я тогда не думал: хорошо, плохо, – просто повторял эти слова, мне нравилось, как они складываются, меняются местами, как будто это не я, а само.
А потом стало не так. Только всплывёт какая-нибудь рифма, только подумаешь:
Вот я иду и думаю, и думаю, иду,
Иду по колотому дворниками льду… —
и сразу начинается: зачем нужно «вот»? «Иду по льду» – вообще недоразумение, рифма как для попсы; а идти и думать может каждый дурак, и при чём тут дворники, «по колотому дворниками» – совсем ужасно, ни в какие ворота, ниже плинтуса, иду – в бреду, какаду, пинать балду, yes, I do…
И за каждым словом выстраивается список: почему его не надо. И лучше вообще ничего не надо, нечего и начинать.
Сейчас и этого нет, пусто. Мычу, как глухонемой, и ни одного слова. Ну как же: лёд, дом, деревья… и что с этим со всем, а? Как их склеивать, эти слова? И главное – зачем.
Вокруг меня полно людей. Никто не пишет стихов, и никто не переживает по этому поводу. Потому что нечего себя поэтом воображать.
…Когда я был маленьким, мы ездили с родителями на дачу к их друзьям. И там мне дали морковку. Я стоял на пеньке, грыз эту морковку и вдруг сказал:
– Как хорошо стоять на пне!
И грызть морковку при луне!
…Как все тогда смеялись и хвалили меня: и мама, и папа; а самое удивительное – ведь это было днём, и тут из-за облака показалась бледная луна. Меня так это поразило! Я же не знал, а угадал!
…Какой же я был дурак, проглотил эту наживку. Сейчас бы жил нормально и не мучился.
* * *
Пришёл домой – а отца нет. Как хорошо, не заметит, что я позже пришёл. Я скорее снимаю ботинки и прямо в куртке бегу в ванную, греть руки. Люблю так: руки в воду и смотреть, как вода утекает.
А потом лихорадочно бросаюсь всё делать. Успеть до его прихода! Чтобы еда съедена, посуда чистая, вещи на месте, и я такой образцовый сын – делаю уроки.
Хотя, казалось бы, чего тут такого? Если он придёт, а я ещё мою посуду, например. Но я почему-то всегда виноват. Только уроки спасают.
Я успел. Открыл учебник, но решил сначала написать Т., раз время есть.
«У меня атрофировалась та часть мозга, которая отвечает за слова. Может, это такая болезнь? Ничего не могу! Ни одной строчки!»
…Ключ щёлкает в замке. Отец пришёл. Я изображаю очень занятого человека, киваю через плечо – привет.
– Машину стукнул, – говорит отец.
– Что?
– Да ничего страшного; я не был виноват, и страховка есть. Грузовик занесло. Могло бы быть в сто раз хуже; а тут совсем ерунда, повезло. Времени жалко: два часа простояли, и ещё со страховой возиться…
Чёрт. А я думал, он просто на работе задержался.
Вдруг дрожат руки.
Я же хотел, чтобы он пришёл как можно позже. Радовался, что его нет. Мне в голову не пришло, что может что-то случиться! А если бы не просто стукнул машину?!.
…И потом, он сразу: «Я не виноват». И дело не в страховке; ему просто важно не быть виноватым. Как и мне.
– Я тебе сейчас суп разогрею, ты же не ел? – говорю я и уже бегу на кухню.
– Да ладно, – он садится возле стола. – Устал что-то. Ведь ерунда случилась, а как представишь… Метром ближе, долей секунды раньше…
– Да, я знаю, – говорю
