необычного, прыгать выше головы. А эти родители хотят, чтобы их ребёнок пошёл в обычную школу, пусть и позже на три года. И радуются этим трём тюльпанам, нарисованным в шаблонной вазе. Понимаешь?
Да. Я понимаю. И опять думаю про Моцарта. Про его семью. Хотят они, чтобы он был нормальным? Обычным. С футболом, лазаньем по заборам, с двойками по алгебре. И никаких истерик, странных разговоров и стучания ручкой по зубам.
– Мы теряем радость, – вдруг говорит Валя. – От обычной жизни. Если попробуешь необычного – это как наркотик. Хочется ещё и ещё. Ты отравлен.
…Это всё должен был говорить я! Вот не ожидал от Вали. Вообще не ожидал, что она умеет разговаривать!
– А ты хотела бы быть обычной? – спрашиваю я.
– Я обычная, – вдруг говорит Валя. – Самая обыкновенная. Просто люди редко пишут музыку. А так, если бы все писали – моя музыка ничем не лучше трёх цветков в вазе. Так все могут. А до чего-то необыкновенного мне лететь и лететь.
…Мне хочется сказать ей, что это неправда! Что она совершенно необыкновенная. Что её музыка красивая, звук её флейты проникает мне внутрь и остаётся там надолго. Что она ещё, оказывается, здорово умеет говорить, и с ней интересно. Что… что она становится красивая, когда играет. Но это, пожалуй, лишнее. Это означает, что без музыки она страшная, как крокодил.
– Мне пора домой, – вдруг говорит она.
И я будто прыгаю в ледяную воду:
– Можно я тебя провожу?
Она опять вся пошла пятнами.
– Нет. Меня бабушка забирает.
– А может, в следующий раз? Давай скажем бабушке, что я тебя провожу. Чтобы она не беспокоилась.
Валя вдруг улыбается и качает головой:
– Ты что! Моя бабушка считает, что мальчики – мировое зло. Так что даже не думай показываться ей на глаза.
– Весёлая у тебя жизнь, – говорю я.
– А у тебя? – вдруг спрашивает она. – Весёлая, нет?
В общем, она ушла. А я думаю: да, весёлая жизнь. Оказывается, вот так поговорить с человеком – радость. Сто лет так ни с кем не говорил; с тех пор, как Т. сидит с Моцартом.
А вот, между прочим! В следующий раз я так и скажу Т.: я с тобой не пойду. Меня девушка ждёт. Валя. Ха! Вот что она тогда подумает!
Валентина. А что, – красивое имя, музыкальное. Почему я раньше думал, что оно дурацкое?
* * *
Я как будто живу внутри своей головы. Всё делаю на автомате, все утренние сборы, потом школа. Я, оказывается, говорю с Валей. Про свою музыку, а потом про Моцарта. Ну, не с настоящей, а с Валей внутри своей головы. Раньше только с Т. такое было.
Ну и сколько можно! Хватит уже страдать, хватит! Надо отпустить. Пусть себе Т. говорит с Моцартом. У меня теперь Валя есть!
Я, конечно, нахал. Никакой Вали у меня нет; просто сам факт, что я могу целый час не думать ни про Т., ни про Моцарта – уже радость.
Правильно мне Т. говорила: «Хватит страдать, делай уже что-нибудь!»
С первого класса она мне это говорит. Я и правда любил поныть, сколько нам задано и какой я тупой, пока Т. меня не приводила в чувство. Это у неё удивительное качество. Когда мне отец делает замечание, я злюсь; и на учителей в школе тоже. А на Т. – нет. Она очень часто говорит мне неприятные вещи, и я не злюсь, а реально включаюсь. Ну и потом, если человек тебе говорит: «ты очень много о себе думаешь», «ты просто лентяй» и «хватит страдать»; а потом – «у тебя хорошие стихи», то… этому человеку веришь.
Я решил попробовать, как Валя. Писать музыку не от рук, а головой. Без инструмента. Доделал самостоятельную по русскому и ушёл из класса: нас отпускают, если раньше сделаешь.
Сел на подоконник, достал нотную тетрадь и стал писать. Какое солнце! Кажется, скоро совсем весна. Да, и мелодия появилась в голове! И я стал думать, как её гармонизовать. То есть какие аккорды подойдут. Неужели я не смогу элементарную партию фортепиано придумать? Пусть несложную, надо же с чего-то начинать! Сначала подписал буквы: тоника, доминанта. Шестая ступень.
…А потом я увидел их в окне. Его видно издалека: как он руку одну подгибает куриной лапкой, как он смешно ходит зигзагами. И как Т. ему в глаза заглядывает. Он вещает, а она слушает. Тоже, значит, раньше с русского ушли и вышли на школьный двор. Солнце, совсем тепло. Вот и Моцарт без куртки и без шапки. Ушки свои заморозит драгоценные.
Тьфу.
Не нужна мне никакая Валя. Чего она, в самом деле, не исправит свои зубы? И брови! Ведь это нетрудно. И спина у неё кривая. И вообще, я всё это время думал не про Валю, а про то, как я перестал думать о Т.
Это как не думать о белом медведе.
Вот я идиот. Ещё думал, музыку пишу. А сам рисую три тюльпана в вазе и горжусь. Как ребёнок из детского сада гордо несёт свой альбом раскрытым, чтобы краски не смазались (и чтобы все видели). Вот такой я композитор.
* * *
У мамы вдруг вечер свободный – это редко бывает, в последнее время она чуть не ночью приходит. А тут – ура, и главное, она не уткнулась в компьютер, а потащила меня кататься на роликах. В общем, уже тепло, снег растаял – многие на роликах. Мы с мамой, кажется, в прошлом году совсем не катались, всё не до того было. И так хорошо! И можно ничего не говорить, просто едешь рядом, и всё.
…И тут на меня чуть не налетел Моцарт! В миллиметре от моего носа махнул рукой и помчался дальше. Я не уверен, что он вообще меня заметил.
– Это из вашего класса мальчик? – спросила мама. – Тот, который…
Я думал, она скажет: странный. Не совсем нормальный. Проблемный… или как его назвать, мама же не скажет – псих?
– …который все олимпиады выигрывает?
Тьфу. Мама-то откуда это знает?!.
Мы ехали по дорожке, Моцарт промчался и исчез. Людей мало, потому что понедельник. И тут прямо перед моим лицом – белое облако, тьфу! Липкое! Я налетел на сладкую вату у кого-то в руках. Какая гадость! И вкусная.
– Да! – ответил я. – Олимпиады! Все!
Почему, как только Моцарт возникает в моей жизни, сразу неприятности?
Мама охнула и тут же начала хохотать. И девушка, в чью вату я впечатался, тоже.
– Можно я тебя на телефон
