— За счет подрыва и машины, товарищ генерал, — бодро доложил Ручьев.
Он был счастлив. Гнетущее чувство неполноценности, хоть и слабевшее постепенно, но все же не покидавшее его, с тех пор как он не прыгнул, исчезло. Теперь он чувствовал себя на равных с другими. Ну что ж, они лучше прыгают, а он лучше преодолевает полосу (о том, что он вообще не прыгнул. Ручьев старался не думать).
— Молодец, сынок, молодец! — повторил Ладейников. — Головой полосу прошел, не ногами. Уверен — будешь отличным солдатом. Мелочь осталась — с парашютом прыгнуть. Как думаешь, — Ладейников стал серьезным, — прыгнешь?
— Прыгну, товарищ генерал! — Ручьев говорил искренне. После такого успеха ему казалось, что он все может преодолеть. Дали бы ему прыгнуть сейчас, сию минуту, он бы им показал, хоть затяжным, хоть…
— Ну смотри, сынок, надеюсь на тебя. Когда прыжки? — повернулся комдив к Копылову.
— На той неделе, товарищ генерал, вместе со спортсменами.
— Ну тем более, там такие орлы, что с ними любой прыгнет. Одна Кравченко чего стоит!
В строй Ручьев вернулся совсем растерянным.
Копылов давно намекнул ему, что даст возможность совершить прыжок отдельно, без роты, мол, в случае чего ребята не узнают о новой неудаче. И как ни странно, это подействовало на Ручьева успокаивающе.
Но прыгать с Таней! Все менялось коренным образом. Лучше уж опозориться в глазах всей дивизии, чем ее одной. Как же теперь быть? Да он еще нахвастался тогда, что уже прыгал. А если опять неудача? Опять испугается?
Всю радость как рукой сняло.
В казармы он возвращался мрачный. Даже внеочередное увольнение за отличный результат на полосе не обрадовало его.
И вдруг ему отчаянно захотелось увидеть Таню. Поделиться с ней своими радостями и тревогами, почерпнуть у нее утешение…
В воскресный день — решил Ручьев — он увидит ее. Посмотрим, как сложится разговор, но он увидит ее.
С таким же нетерпением ждала воскресенья Таня.
И все повторилось. Все было как в прошлый раз.
Опять смотрели старый фильм. Опять Ручьев подошел к Тане, стоявшей у выхода из клуба и искавшей кого-то глазами. Опять пошел провожать.
Тонкий, но плотный белый ковер устилал тротуары, белые ниточки улеглись на черных сучьях деревьев.
Таня на этот раз была в военной форме. Это послужило Ручьеву предлогом к началу разговора.
— Товарищ гвардии старший сержант, разрешите обратиться! — гаркнул он, появившись у нее из-за спины, и тут же выругал себя: «Удивительно остроумно! Ничего не скажешь — светский острослов Ручьев в своем репертуаре. Почему каждый раз, как встречаюсь с ней, я выгляжу полным идиотом?»
— Разрешаю, — сказала Таня и посмотрела на него без улыбки.
Немного обескураженный, он молчал.
— Сколько еще осталось до конца увольнения? — поинтересовалась она и добавила так же серьезно: — Или до момента, когда вы неожиданно вспомните, что вам надо бежать в казарму?
Ручьев переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. Инициатива была выбита у него с самого начала.
— Ваше приглашение на чай не потеряло силы? — спросил он наконец.
— Не потеряло. Пошли.
Половину дороги молчали. Шли в ногу, устремив насупленные взгляды в белую пустоту улиц, напоминая поссорившуюся семейную пару.
— А я догадалась, почему вы тогда убежали, — неожиданно сказала Таня, не глядя на своего спутника.
— Почему? — спросил Ручьев.
— Сами знаете.
— Я-то, конечно, знаю, а вот…
— И я знаю, я же сказала, — упрямо повторила она.
— Так, может, мне опять убежать? — грустно спросил Ручьев и остановился.
Таня по инерции прошла три-четыре шага и тоже остановилась.
Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга, не приближаясь.
— Не стыдно? — нарушила молчание Таня.
— Стыдно. — Ручьев опустил глаза, потом воскликнул с досадой: — А вам никогда не приходилось приврать? Нет?
Таня быстро подошла.
— Вы не так поняли! Я о другом. Не стыдно было убегать от меня? Вы что подумали? Вы, наверное, не очень высокого мнения обо мне? Да?
Ручьев молча пожал плечами. Они медленно пошли дальше.
— Н-е очень-то вы мне доверяете…
Ручьев не выдержал:
— Вы странный человек, Таня! Ведь мы почти незнакомы. Вас в дивизии все знают, вы знамениты на всю страну, у вас хвост поклонников. А я кто? Рядовой, да еще тринадцатый номер. Чего я мог ждать? Только насмешек. В лучшем случае…
Таня вспыхнула.
— Плохо разведка ваша работает. Собрали какие-то дурацкие сплетни. Неизвестно откуда! Погоны для меня не главное в человеке. А уж что касается насмешек, так в жизни этим не занималась!
— Чем этим? — спросил Ручьев.
Таня секунду молчала.
— Ну, насмешками, — неуверенно сказала она, — Чего вы смотрите? Нельзя так сказать — «занималась насмешками»? Да? Верно, нельзя.
И рассмеялась. Ручьев улыбался. Гроза пронеслась. Они подошли к дому.
Таня долго шарила по карманам, разыскивая ключи, пока Ручьев не толкнул плечом дверь, оказавшуюся незапертой.
За столом сидела Рена в тренировочном костюме и, отдуваясь, пила чай. На лбу у нее выступили капли пота.
Увидев входивших, Рена вскочила, чуть не опрокинув стакан.
— Ой! Пришли все-таки, — сказала она.
— Что значит «все-таки»? — нахмурилась Таня.
— Я сейчас, — засуетилась Рена, — сейчас подогрею. — Она исчезла где-то в глубинах дома и больше так и не появилась.
Чайник принесла Таня.
С гордостью вывалив в вазу какое-то сложное печенье собственного производства, разлив чай и подвинув стакан Ручьеву, она молча уставилась на него.
Некоторое время Ручьев сосредоточенно пил чай, делая вид, что не замечает направленного на него взгляда. Наконец спросил:
— Вы что так смотрите? Я себя как на этой вашей флюорографии чувствую.
— Да нет, ничего. — Таня отвела глаза. — А почему вас так часто увольняют? Вы что, образцовый солдат?
— Образцовый не образцовый, а первое место на полосе занял, вот и уволили. «Господи, нашел чем хвастаться», — Ручьев поморщился от досады.
Но на Таню это сообщение, видимо, произвело большое впечатление.
— Серьезно? Первое место? Здорово. А как удалось?
Она пустилась в расспросы.
Когда тема иссякла, Таня неожиданно попросила:
— Ну вот что, расскажите о себе.
— Автобиографию?
— Автобиографию. Поменьше цифр, побольше фактов.
— Слушаюсь! Родился…
— Нет, Толя, — она впервые назвала его так, — правда, расскажите, как жили, время проводили. Когда вас призвали, вы очень не хотели идти в армию?
— Очень! — вырвалось у Ручьева.
— А теперь?
— Теперь не знаю, — помолчав, ответил Ручьев. — Теперь надо подумать. Понимаете. Таня, «жил я шумно и весело, каюсь», как пел Вертинский. У меня было много друзей, машина, весело проводил время…
— А почему «было»? Они что, исчезли, все эти друзья? Куда?
— Да нет, не исчезли… — Ручьев не знал, что отвечать, — Просто все это теперь в прошлом.
— Почему?
— Не знаю. — Он пожал плечами, — Мне так кажется. Вы бывали, в Москве?
— Бывала.
— А в «Метрополе» были? Я имею в виду ресторан. В «Национале»?
— Нет, в «Колосе» на выставке была.
Ручьев сделал пренебрежительный жест рукой.
— Тоже мне ресторан! Нет, вот в «Метрополь» я ходил. Часов в девять звоню Эл…
— А кто это Эл? — перебила Таня.
— Эл? — Ручьев пришел в себя. — Да друг один. Вот как у вас Рена.
— Ну и что, звонили вы этому Элу и в ресторан?
— Да.
— Каждый день?
— Ну не каждый, но частенько.
— И это было интересно?
— Очень.
— Чем?
Тут разговор, начинавший походить на партию настольного тенниса, оборвался.
«Действительно, чем?» — думал Ручьев. Он смотрел на девушку в военной форме, сидевшую перед ним, на ее значок мастера спорта, на трехзначную цифру на другом значке, парашютном, и вспоминал утомленные глаза своих дружков, тусклый свет ламп в табачном дыму…
— Ну, так, — без особой уверенности заговорил Ручьев, — танцевали, болтали, потом ездили на машине, у меня, была своя. Есть — своя, — поправился он. — Вот будете когда-нибудь в Москве — эх, прокачу!
— Хорошо, — Таня говорила серьезно, — покажете мне Москву.
Ручьев оживился.
— Ох, Таня, я вам такое покажу, чего мало кто из москвичей знает…
— Интересно, — перебила Таня, — каково вам теперь в армии после вашей сладкой жизни? Тяжело, наверное?
Ручьев молчал. Но Таня настаивала:
— Тяжело?
— Было тяжело.
— Что значит было? На первых порах?
— И на первых порах, и вообще…
— А теперь?
— Теперь нет. — Ручьев посмотрел Тане в глаза. — Теперь легко. Теперь все прекрасно. Есть куда ходить в увольнение, есть кому чаем меня напоить, пригреть сироту. — Он улыбнулся. — «и теперь, — как пел все тот же Вертинский, — с новым смыслом и целью я, как птица, гнездо свое вью…»
