class="p1">Она молчит, потом вскидывает на меня ресницы. Ведь длинные ресницы, и глаза красивые, как у… Ну да. Почти одного цвета глаза, только у Т. чуть темнее.
– Мне не очень она нравится, – говорит Валя, – это задание было, фортепианная пьеса. И видно, как сделано, скелет виден как раз. Вот флейтовая лучше, живее.
Я хочу ей рассказать, как она была похожа на тропическую птицу, но не решаюсь.
И я говорю другое.
– Слушай, у нас один человек есть в классе. Музыку пишет, но очень необычную. Хочешь послушать?
Она кивает, и я надеваю ей наушники.
Валя закрывает глаза и слушает. А я разглядываю её лицо. Могла бы и парнем быть, с такими бровями и с таким носом. Но я уже привык – кто вообще выдумал, что для красоты нужен маленький нос? И что она скажет. Что? Может, ей не понравится, и я всё выдумал. И Моцарт никакой не гений. А? Меня даже начинает трясти от нетерпения.
Вот же длинную штуку написал этот Моцарт, умереть можно, пока ждёшь.
Валя открывает глаза.
– Это правда твой друг?
– Не друг. Одноклассник.
– Очень интересно. Необычно, но затягивает. Ты можешь меня познакомить?
– Нет! – ору я, Валя пугается. – Извини, я не хотел… Просто он странный, с ним трудно знакомиться.
– Да, слышно, что странный… Слушай, пришли мне это? Хочу ещё раз послушать.
…Зачем, зачем я ей показал?!.
* * *
– Ты вообще думаешь собираться, нет?
Как, уже? Всё казалось, до Питера ещё сто лет; и тут – прямо завтра! Завтра! И конечно, оказалось, что любимый свитер грязный.
– Я же постирала, погладила… специально!
Нет, ну вообще. Свитер погладила! Ну, а я, такой идиот, надел сегодня и уже успел куда-то влезть.
А кеды? Почему нельзя кеды?
– Это же Питер! Там ещё холодно и сыро, в ботинках будешь ходить! Кеды вымокнут в секунду!
И куртку заставили взять. И ещё кучу всего. В такую-то жару, плюсовая температура! Я давно уже просто в руке ношу куртку эту, и всё.
…Ненавижу собираться. Когда же, когда!
Казалось, этот момент не наступит – но вот он я, с рюкзаком, и отец сейчас повезёт нас на вокзал.
* * *
Моцарт всё-таки поехал. Ну и ладно, всё же он стал взрослее, может, не будет с ним никаких проблем.
Поезд! Ура. Как же давно я не ездил на поезде! Мне даже неловко перед Т., ведь её нет, а я радуюсь, как щенок.
Я, конечно, хотел быть таким гордым и романтичным, одиноко лежать на верхней полке, читать книжки, писать стихи. И, может, музыку.
Но тут же скатился ко всем и понял: я сто лет ни с кем вот так не смеялся! Не рассказывал анекдотов, не обливался кока-колой… Как так получилось, что в этом году я превратился в такого социопата? Мы же раньше и в футбол играли вместе. Почему я решил, что все тупые, а я умный? Надо было корчить из себя высокомерного идиота!
Мы играем в «мафию». Даже Моцарт меня не раздражает, хотя он орёт больше всех. Главное, он сразу убивает меня. В первой игре я и правда был мафией, всего пару минут, меня раскусили; но и во второй раз Моцарт голосует против меня. А я против него боюсь – разорётся ещё. И, кажется, все так – боятся. И Моцарт такой прекрасный остаётся в живых игру за игрой! Хорошие у нас ребята в классе, добрые все. Берегут его.
Удивительно: пришла классная, сказала, что мы орём ужасно. И что больше всех Моцарт. И он, вместо того чтобы возмутиться, спросил – сколько децибел можно. Она растерялась. И тут я говорю:
– Двадцать. Это уровень нормальной человеческой речи.
– Тебя не спрашивают, – говорит он.
– Тридцать, – говорит классная (думаю, наобум). – Но не больше!
…После этого в каждой игре Моцарт начинал громче всех орать, что кто-то превышает эти децибелы. Ну и ладно; всё равно.
Я написал Т., что мы в поезде, играем в «мафию», и Моцарт тоже.
«Поосторожней с ним, ладно?» – попросила Т.
Чего осторожней, он что, маленький?
«Ладно», – ответил я.
* * *
Мне жалко было ехать на экскурсию. Зачем ещё, если просто – Питер; я бы ходил тут и ходил бесконечно. Вечно они хотят максимально набить событиями поездку. А я бы лучше останавливался на каждом мосту и смотрел на воду.
Меня поселили с Сашей Ручинским. Можно было бы с Сашей пойти гулять, а можно и одному. Одного, наверное, не отпустили бы?..
Но и так не отпускают: у нас план. Надо ехать куда-то, уже забыл куда. Автобус нас забирает с набережной.
Девчонки обязательно всё фотографируют, и селфи с мостом, и… Сколько можно всех ждать! Я занял удобное место, у окна, и пока без соседа. Хорошо.
На ступеньках автобуса перед задней дверью стоит Моцарт, грызёт замочек от молнии на куртке и смотрит на набережную. Потом выходит на улицу. Вот останется ещё, будет знать! Хотя я и сам бы вышел, не хочется в душном автобусе сидеть.
Я спустился к дверям, на его место. И вижу: он пошёл вниз по ступенькам, к самой воде. Вода высоко; нижние ступеньки лестницы скрываются и уходят в глубину.
– Два, четыре, шесть, – считает нас классная. А ведь правда, вот бы он сейчас остался. А мы бы уехали, отдохнули от него.
…Перед самым началом музыки дирижёр взмахивает палочкой – это называется «ауфтакт», как вдох перед пением; ауфтакт бывает меньше секунды, но музыканты оркестра успевают понять, когда и как им нужно играть, всем вместе.
И я будто услышал этот ауфтакт – ещё ничего не произошло, и я не успел ничего подумать. Просто шагнул из автобуса на тротуар, и всё.
И двери за мной закрылись.
Вот дурацкая шутка! Сейчас ещё правда уедут без нас!
* * *
И они уехали. Я сначала не мог поверить – полный автобус народу, неужели никто не видел, как я вышел! И потом, классная нас считала. Не заметили двух человек!
Ладно я, но Моцарт! Они же глаз с него не спускают!
А этот псих и ухом не повёл. Стоит себе у воды, трогает её кроссовкой. Подошла волна от катера, он не успел отбежать – стоит, рассматривает свои мокрые ноги…
Вот и пусть как хочет теперь! Пусть! Конечно, ничего страшного не произошло – сейчас созвонимся, и за нами приедут. Но я не хочу пока звонить. Я хочу, чтобы он испугался. По-настоящему.
Наконец он оглядывается. Я пригнулся, спрятался за бетонный
