передать? Вот оно и есть. Для этого момента ты и жил; соль передал, справился, зачёт.
Может, я, Кирилл Комлев, нужен только для того, чтобы спасти Моцарта? Вот сейчас: подхватить и не дать ему сломаться?
Лёва гудит, поёт тихонько. О чём он сейчас думает?
Вдруг я узнал. Он поёт концерт Моцарта. Тот, который всё утро у меня в голове.
– Моцарт? Двадцать первый концерт?
– Да, наверное, – говорит Лёва.
– Вы музыканты? – спрашивает она.
– Да, – говорю я.
– Нет, – говорит Лёва.
* * *
В гостинице мы взяли ключи, и я спросил – не искали нас? Нет ещё. Попросил сказать, что мы здесь.
– А вы им сами не можете позвонить? – спросила девушка-администратор.
– Телефона нет.
– Номер не помните случайно?
– Я помню, – сказал вдруг Лёва.
Ну, как так! Что за человек – он всё это время знал телефон, но ему не пришло в голову сказать!
– Чего молчал, если знаешь?!.
– Не спрашивали. Я не подумал…
Не подумал! Как он жить будет?!.
Звонить страшно, но ещё страшнее – если учителя позвонят родителям: потерялся ваш мальчик… Сжал кулаки, чтобы голос не дрожал: меня опять трясёт от холода, когда уже можно будет всё это мокрое снять!
– Марина Сергеевна, это Кирилл. Мы с Лёвой в гостинице. Да, Лёва со мной! Да, всё в порядке, не переживайте! Да-да! Да, извините! Да я не думал… Да всё в порядке с Лёвой! Я его не оставлю!
…Нормально вообще. Они нас даже не хватились.
Я её убедил, что к нам не надо ехать; что у нас всё нормально. Конечно, про моё падение в реку им знать не обязательно. Не Лёва же упал!
Да, и я только сейчас понял – не знаю даже имени нашей спасительницы, мамы неизвестного Артёма и ещё троих детей. Я её спросил – может, денег выслать вам на карточку? Она покачала головой: «Твой возраст тебя извиняет, а так это очень обидно. Потом поможете кому-нибудь просто так. Может, в другой раз моих детей кто-то не бросит в трудную минуту».
Бывают же люди.
* * *
Я стою под горячим душем. А в голове то Моцарт, Вольфганг Амадей, то вот эта песня Стинга, про хрупкость, то Лёвкина музыка – всё вместе. Лёва пошёл в мой номер, не спрашивая – сел на кровать и сидит. А я стою под тёплым душем и отогреваюсь сразу со всех сторон. Главное – изнутри.
Кажется, я никогда ещё не был так счастлив. Свободен и счастлив.
* * *
Всё же как хорошо, что мама впихнула мне в чемодан ещё один свитер! Я переоделся в сухое, развесил мокрую одежду на блестящей трубе в ванной. И нырнул под одеяло. Тепло! А Лёва так и сидит у меня, стучит рукой по спинке кровати. Наверное, надо с ним о чём-то говорить.
– Лёва, я слушал твою музыку.
– Ну и что?
– Она… Она мне очень нравится. Правда. Ты где-то занимаешься?
– У меня есть друг. Друг. Такой друг, Рома. Он меня у-учит.
Лёва начинает заикаться, ему трудно говорить, когда волнуется. Раньше меня это злило, а сейчас совсем нет. Какой ещё Рома?
– Он пианист. В ко-консерватории учился. П-потом попал в аварию, руки… Руки плохо работают, но всё равно. Он очень хорошо всё объясняет. Теорию музыки.
Вот! Я же говорю – теория музыки! Это всё не просто так из головы! Он тоже поверяет алгеброй гармонию!
Вдруг Лёва вскакивает, начинает ходить по комнате и говорить. Это как водопад: он рассказывает мне про цвета – как он видит ноты цветными; и как всё это связано у него в голове: цвет, музыка и числа; и как он пробует разное, но это совсем не то, что он хочет. А так, как хочет, пока не получается.
А я рассказываю ему, что искусство развивается по спирали. Что всё повторяется, но на новом уровне. И ещё спрашиваю:
– Как думаешь, куда ведёт эта спираль? К какой точке?..
– Почему к точке? Она же не сжимается. А наоборот – расширяется. Бесконечно. В космос.
Почему мне это в голову не пришло?!. Так просто!
А он перестал ходить, остановился и спросил:
– Откуда ты вообще знаешь мою музыку?
– Мне Соня показала. Она всё время про тебя говорит, какой ты гений.
– Соня? Нет. Соня всё время про тебя говорит.
– Что?..
– Примерно… примерно восемьдесят пять процентов того, что она говорит, – про тебя. Какой Кирилл умный, какие у него стихи, какая музыка. Тебе, может, чаю принести?
– Чего?
– Чаю. Горячего. Чтобы не заболеть. В коридоре кулер, я видел. У т-тебя зубы стучат! Смешно так. Д-д-д!
Он смеётся и изображает, как я дрожу.
…Наверное, мне всё это снится. Не может быть, чтобы Лёва решил принести мне чаю. У него же отсутствует это – чувство других людей! Он же эгоист!
Я ничего не понимаю в этом человеке. Я только не хочу, чтобы он уходил. Даже за чаем.
Но этот псих приносит мне холодную воду: перепутал, не сообразил, что горячая есть. Всё нормально; обычный Лёва, как всегда.
* * *
Нам, кстати, почти и не влетело. Я объяснил, что выскочил за Лёвой – хотел его позвать. А автобус взял и уехал. В общем, они же сами и виноваты.
Видят: Лёва в порядке, и успокоились. Учителя так обрадовались, что мы нашлись, – даже решили всему классу по пирожному купить. Картошке. Я не очень люблю, но тут какое-то сумасшедше вкусное оказалось.
И мне даже стало жалко, что Лёва ушёл. Что я живу с Сашей Ручинским, а не с ним.
Мне хочется говорить с Лёвой. Он мне теперь не мешает, а наоборот.
Как я не видел раньше, какой он; с ним я могу пробить вот этот потолок, который раньше давил на меня.
* * *
У мира есть начало,
Но нет конца.
Вагон отправился
С трамвайного кольца,
Но не по кругу, а по лучу:
Ведь рельсы кончились,
А я – лечу!
Есть предложение,
А точки – нет,
И в отражении
Бессмертен свет,
И есть начало, но нет конца.
А космос – продолженье твоего лица.
Перечитал. Начал набирать Т. – и бросил. Конечно, есть абстрактное понятие «прекрасная дама», Т. это знает и не принимает на свой счёт. И сто раз я ей такое отправлял; даже и не такое. А сейчас почему-то не могу, не готов показать ей последнюю строчку.
