камень и прицелился в лягушку. Но Симуш остановил меня.
— Стой! Не дури! Пусть живет, она же не вредная, даже наоборот… И к тому же, она и так пострадала.
Раздраженный донельзя, я уж было хотел и его стукнуть заодно, за все его старые проделки. На какое-то мгновение мы замерли друг против друта, как два задиристых петушка. Внезапно Симуш как-то странно заморгал и улыбнулся.
— Ну, ей-богу… Что она плохого сделала? Случайно под крючок подвернулась. Ты же её за ногу зацепил…
Я не отводил глаз от лица Симуша, но вдруг злость моя прошла:
— Ладно,— махнул я рукой.— Пусть живет!
Мокрая рубашка и брюки неприятно липли к телу. Я снял их и расстелил на траве, а сам растянулся на песке. Солнце начало пригревать и настроение мое поднялось. Симуш возился с лягушкой, освобождая ее от крючка. Тут я бросил взгляд на просеку, где оставил Милушу, и вскочил на ноги. Просека была пуста.
— Корова! —завопил я.— Где Милуша?
Симуш поднял голову, выронил лягушку и понесся вприпрыжку на другой конец пруда, где он оставил свою буренку. Оказавшись на свободе, лягушка подпрыгнула, шлепнулась в воду и исчезла.
Я споро побежал за Симушом.
Мы облазили все овраги, лес, охрипли от крика, но коров не нашли. Те словно в воду канули! Хоть плачь, хоть вскачь.
— Вот еще незадача! — мрачно изрек Симуш.— Что делать? Где их искать?
— Надо идти к леснику. Это его работа,— догадался я.— Наверное, отвязались и забрели в луга, там он их и сцапал. У него нюх как у дрессированной овчарки. Неспроста поставили на такую должность…
— Вот тебе щу-ука! Попадет теперь нам! Все равно он нажалуется родителям,— уверил меня Симуш.
Я только вздохнул. Уж я-то знал, что в этот раз наказания не миновать!
Настроение у нас заметно упало. Мы собрали удочки и тронулись домой. Однако ноги наши почему-то неохотно волочились по земле. И на душе было неспокойно. Идем и оба молчим. Если бы мы были как все люди, то возвращались бы домой только под вечер, ведя на поводу сытых коров. А сейчас даже до обеда далеко. И как мы дома объясним свое раннее появление?
Поневоле вспомнил слова бабушки. Она всегда говорила : «Погонишься за двумя зайцами — ни одного не поймаешь…»
Лишь теперь я понял значение этих слов. Да поздно…
Собрались наши родители в город. В гости к дяде. На носу была жатва, а в страду из села не вырвешься. Прощаясь с нами, мама предупредила:
— Может, статься, денька на два задержимся. Одни побудете. Щей и каши я вам наварила, пирогов и блинов напекла. С голоду не помрете. Сами печку не вздумайте топить. Еще пожар устроите. Я с соседями договорилась, они присмотрят. И корову подоят. На молоке да на пирогах как-нибудь проживете. Михась! Ты — старший, ты за все в ответе.
— Не волнуйся, мама,— успокоил я ее.— Мы же не маленькие, обойдемся.
— С вами ухо остро держать надо. Детский ум, как вода в тагане7, норовит через край перелиться,— настаивала мать.
— Мой калган — не тагана,— авторитетно вмешался Керкусь, до этого молчавший.— Тагана плоский и открытый, а голова круглая со всех сторон, как арбуз, и закрытая. Из нее ничего вылится не может, даже если человека поставить вверх ногами.
Выслушав брата, мама не выдержала, прыснула.
— Ах, Керкусь — махнула она рукой.— Уж очень ты стал много знать. Если и дальше дело так пойдет, ученым станешь.
— Не ученым, а летчиком,— вполне определенно заявил Керкусь.— Летчик всегда в воздухе. На воле. А ученые — несчастные люди, в помещении сидят.
При этом он пренебрежительно махнул рукой.
— Ишь, крыльями как гусак размахался,— заметил я.— Того и гляди — на небо взлетишь. Получше бы учился, летчик-молодчик.
— На себя оглянись. У самого в дневнике перевернутые вверх тормашками пятерки,— обиделся Керкусь. — У нас кое-кто с дыркой в темени, а еще мечтает охотником стать. Из тебя не то что охотника, зайца не получится.
Меня словно кипятком ошпарили. Недолго думая, я сжал кулаки и бросился на брата. Но мама схватила меня за руку.
— Ай-яй-яй! — укоризненно покачала она головой.— И не стыдно тебе на малосильного замахиваться. Мы еще за порог не ступили, а у вас уже драка. Как же вас одних-то оставлять? Нет на вас надежды. Не оправдаете вы нашего доверия.
— Нет, нет, мама,— спохватился я.— Это мы так, в шутку! Спроси Керкуся: когда мы остаемся одни, всегда дружно живем. Честное слово!
Керкусь злорадно покосился на меня, но горячо поддержал:
— Да, да, мама! Ты не думай, это действительно так. Меня Михась ни на шаг от себя не отпускает. Вместе играем, вместе ходим, вместе едим.
«Ай да Керкусь, может, чертушка, мозги вправлять. И откуда у него ум берется? С такой смекалкой и вправду — быть ему летчиком»,— подумал я и начал успокаивать маму.
Но мы не убедили маму, она, видать, все же до конца не поверила, шутливо пригрозила нам пальцем и, попрощавшись, вышла во двор. Мы потянулись за ней следом. Папа уже стоял на улице, перед воротами, и ждал. В руках он держал маленький чемоданчик. Мы даже и не заметили, когда отец успел собраться и выйти. Таков он у нас, папа, во всем стремителен — и в работе на миру, и в танцах на пиру… И разговор у него короткий, четкий, прямой, без экивоков.
Стоя у калитки, он, усмехнувшись, сказал:
— Живите, братцы, да о путах не забывайте. Если лошадей не стреножить, они на посевы уйдут.
«Эх-хе-хе! — думаю я.— Дали нам волю, а она хуже неволи…»
— Ладно, не беспокойтесь, не потеряем мы путы,— заверил папу Керкусь и вкрадчиво продолжал.— Папа, говорят, в городе встречаются велосипеды. Привез бы один, пока деньги не
