виде.
В горле у меня забулькало, я осел на стул и уронил голову на руки. Из протекающего крана мерно капала вода. Я прислушался к собственным ощущениям: насколько сильно я хочу пить? Кажется, больше не хочу. А булькаю… На нервной почве?
Может, я просто потерял ценный предмет по дороге? Типа локтем раскрутил крышку, нечаянно вытряхнул мозги…
Нет. Не клеилось. И тут – вот только сейчас – я обратил внимание, что вокруг меня белым-бело. Как в больнице. Белый стол, стул, стеллаж с какими-то документами. Белая рулонная штора закрывала окно, и я не собирался её поднимать. Мои грязные носки неуместно выделялись на фоне чистого светлого пола. Замёрзшие ноги ломило до колен.
Я обежал взглядом пол, задерживаясь на углах комнаты: вдруг, совершенно случайно, кто-нибудь оставил здесь валеночки. Без обуви мой дальнейший квест представлялся трудновыполнимым. И я нашёл, да. Нашёл и снова забулькал горлом.
Под столом, аккуратно прислонённые к боковине, стояли тапочки Людмилы Михайловны. Тапочки эти – её любимые – подарила ей моя мама. И перепутать их с другими я не мог. Потому что моя же мама вышила на них бисером известные инициалы. На эти инициалы я пялился, не моргая, целых пять секунд. А потом взял себя в руки и всунул в розовый плюш свои когтистые волчьи лапы.
Если я теперь братишка… Я взглянул на кран и проверил отклик: пить, вроде бы, не тянуло. И тем не менее, если я – братишка, терять больше нечего. Я потряс головой, похлопал себя по животу, схватил со стола настольное зеркало и заглянул в собственную глотку.
Нет, всё это маловероятно, я ведь не терял сознания. Или терял? Там, в темноте собачьей будки, мог я отключиться на полсекундочки?! А когда упал из-за шторы? Я потрогал затылок – шишка вскочила преогромная. Я считаю, что оставался в сознании. Но считает ли сознание, что оставалось при мне? Оно может вытворять и не такие фокусы.
Голова у меня в собачьей будке кружилась, это точно. От страха или от запаха – вопрос открытый. Падение на спину вообще потрясло меня до печёнок…
Я приблизил лицо к зеркалу. Расцарапанный лоб показался мне чужим. И глаза не вполне походили на мои. Огромные чёрные зрачки закрывали почту всю радужку, так что я не мог понять, появилась в ней примесь фиолетового или нет. Хотя… Сам по себе, если не докапываться, я всё ещё был собой. Я решил не докапываться и занялся изучением окружающей среды.
Больше всего мне хотелось дать дёру. Людмила Михайловна явно проникала сюда приличным путём – через обыкновенные удобные двери. Значит, её путём я мог покинуть это место. Выбежать на улицу, заорать про пожар, чтобы привлечь внимание прохожих…
Но я находился в логове врага. И понимал, что больше никогда не сумею сюда пробраться. Я должен выжать максимум из своего положения.
Я выдвинул верхний ящик и достал зелёную папку. Людмила Михайловна всегда была большой аккуратисткой, и в этот раз не изменила себе. Метаморфозы, последовательно происходившие с документами в папке, потрясли меня не меньше пустой банки.
Одинокая старая женщина вдруг превратилась в бабушку Вани Третьякова, погибшего под снежным завалом. То есть, от Вани осталась только копия медицинского полиса. А вот новое свидетельство о рождении по заявлению об утере получил уже Миша Староконь. Ваня утерялся навсегда, вместе со свидетельством и родителями. А некая Людмила Михайловна была назначена официальным Мишиным опекуном.
Я испытал укол ревности. Уж если кто и мог считаться ей внуком, то это я. Это со мной Людмила Михайловна сидела, когда родители уходили в театр. Это меня она оставляла ночевать на кресле-кровати и разрешала зажигать ночник-карету. Это я забегал к ней после школы и пил какао с бубликами. А никакой не Конь. То есть, Миха. То есть, Ваня.
Ваня, которого вообще не существовало.
Зачем??? Этот вопрос крутился у меня в голове, как щенок, который ловит свой хвост. Зачем Людмила Михайловна стала бабушкой какому-то неизвестному чуваку из журнала?! Что их объединяет? Внезапно стало объединять?
Я перетряхнул бумаги в ящиках. Бесконечные кардиограммы Людмилы Михайловны. С пометками «до» и «после». До и после чего, хотел бы я знать. Сто тысяч листов с исследованиями крови. Я ни черта не понимал в этих показателях, но заметил, что группы крови Михи и моей соседки не совпадали. Это ни о чём конкретно не говорило, но подкрепило мою ревность: у меня-то группа крови была четвёртая, как у Людмилы Михайловны.
На последних по датам отчётах в углу стояли пометки: «N = 2», «N = 1»… Я знал, что «N» – это количество. С количеством я в последнее время чётко связывал только одно: банки. Ведь сначала токсичные мозги были в одних руках. То есть, в двух. В смысле, в четырёх.
Вовсе не Рина распространяла паразитов. Конь. И Людмила Михайловна. Они как-то отвечали за них, что ли. При этом, что показательно, не загибались от странного истощения. Могут мозги самовоспроизводиться? Делиться, как злокачественная опухоль? Отпочковываться от источника и захватывать новую жертву?
Снова захотелось пить. Я запретил себе смотреть в сторону раковины, но от этого жажда разгорелась только сильнее. Я попил и немного успокоился. Одновременно премного разнервничался.
Зачем??? Они сдавали все эти анализы, чтобы что? Хотели найти способ спастись? Разобраться, что делает их особенными? Про Коня я это, похоже, понял. А Людмила Михайловна с этим её «после»? Она такая же, как Конь, или такая же, как я? Или я уже – как они?
Я с тоской посмотрел на пустую банку с формалином и для чего-то пощупал пальцами в ушах. Если то, о чём я думаю, правда, проще сразу сдаться в дурдом. Или на растерзание. Мне всё равно никто никогда не поверит.
Я вяло удивился, почему Конь до сих пор не атакует моё убежище.
– Соберись, тряпка, – сказал я сам себе, и собрался.
Повесил банку на шею, застегнул куртку, поискал вокруг металлические предметы. Не нашёл. Так что не смог и проверить, боюсь я их или нет.
В любом случае, даже если уже боюсь, я чувствовал, что процесс ещё не зашёл далеко. Пока не началось окончательное разложение меня-человека, я успею сделать что-нибудь полезное. Для Дёминой и для мамы с папой, хотя они вряд ли меня послушают.
Я подошёл к двери. Вздохнул, расправил плечи и мягко потянул ручку на себя. Едва я выглянул в образовавшуюся щель, что-то тяжёлое грохнуло
