Сейчас Таня совершит прыжок. И хорошо бы, чтоб Якубовский и бортмеханик взяли и выкинули меня из самолета.
Но к двери спокойно направляется старший лейтенант. Он вдруг поворачивается ко мне, широко улыбается и кричит: «Давай за мной, Толя! Жду внизу. Не задерживайся!» И исчезает.
Бортмеханик, который наверняка ничего не знает, равнодушно кивает мне в сторону двери. Я вскакиваю и останавливаюсь в проеме. Таня тоже поднялась, она стоит возле меня.
Я смотрю вниз. Там несется снежное поле, белизна скрадывает высоту, еле заметен на этом фойе парашют Якубовского.
Надо прыгать. Сердце холодеет, а сам я словно горю. Ну! Ну же! Готов убить себя. Ну чего, чего бояться? Господи, сколько за это время со мной возились, беседовали… И ребята, и командир взвода, и роты, и даже сам начальник ПДС. Разжевывали, сотый раз показывали, объясняли… Я теперь знаю парашют, как свой автомат, и отлично, отлично понимаю, что прыжок безопасен. Так в чем же дело, черт возьми? Чего я жду? Почему медлю?
Отвожу взгляд от земли, смотрю на Таню. И в глазах ее читаю такую мольбу, словно я занес над ней топор. Она что-то шепчет — не слышно что — и вдруг крепко, страдальчески зажмуривает глаза. Тогда я тоже закрываю глаза и решительно бросаюсь в пустоту…
Сначала ничего не соображаю, кругом свист, шум, меня переворачивает, только где-то в мозгу, равнодушный ко всему, бьется счет: «Стабилизирую раз, стабилизирую два, стабилизирую три, стабилизирую четыре…»
Изо всей силы дергаю кольцо (или это кто-то другой, посторонний?). Невидимая могучая рука встряхивает меня. И вдруг наступает тишина и покой…
Я медленно опускаюсь с белого неба к белой земле.
Где-то далеко-далеко затихает рокот самолета, гуднула электричка…
На меня наваливается такая радость, такое счастье, какое до меня, конечно же, не ощущал ни один человек на земле.
Прыгнул! Я! Прыгнул!
Оглядываюсь по сторонам. На моем уровне недалеко спускается Таня. Еще бы, искусная спортсменка, она так рассчитала, чтоб оказаться рядом.
Улыбается, машет рукой, что-то кричит.
Я тоже машу.
Приземляемся одновременно. Я по всем правилам — и удерживаюсь на ногах. Таня валится на бок. Гашу парашют, торопливо отстегиваю его, бегу к ней.
Она не торопится вставать. Глаза блестят, хохочет. Наклоняюсь помочь. Она обвивает руками мою шею, притягивает, целует. Я тоже падаю в снег.
Издалека спешит Якубовский.
Когда он подходит, мы уже собираем парашюты.
Крепко обнимает меня, улыбается.
— Ну, — говорит, — а ты боялся! Это ж сплошное удовольствие — с парашютом прыгать. Доволен?
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — канючу, — по закону в первый день два прыжка полагается. Прошу немедленно разрешить второй!
— Немедленно! Ишь ты какой! — смеется.
— Товарищ Якубовский, он прав, — Таня вся сияет, — он прав. Не хотите, не летите. Я сейчас это дело улажу. У нас же еще часа три прыгать будут.
— Ну раз так…
Взваливаем парашюты на спину и идем к самолету.
Все повторяется.
Опять летим втроем. Только на этот раз первой прыгает Таня.
Произвожу психологический опыт над самим собой. Надо проверить. Может быть, первый раз я прыгал в трансе, в состоянии аффекта? Таня рядом… И вообще. Надо проверить. Я спокойно подхожу к двери, внимательно смотрю вниз. И, стараясь не закрывать глаз, неторопливо шагаю в пустоту. Глаза, правда, закрываются сами собой, но еще до того как дернуть кольцо, я снова открываю их.
Ни в какой момент, ни на одно мгновение не испытываю страха.
Пока снижаюсь, миллион мыслей проносится в голове. Принимаю миллион решений.
Во-первых, стану мастером спорта по парашютизму, во-вторых, женюсь на Тане, в-третьих, подам рапорт в десантное училище, в-четвертых, никуда из дивизии не уеду, коли надо, останусь на сверхсрочную (старшина Ручьев!). И на всю жизнь, буду обязан старшим лейтенантам Якубовскому и Копылову. И генералу Ладейникову тоже. И полковнику Николаеву. И Сосновскому. И Щукину. И Дойникову. Сегодня же напишу матери, чтоб не валяла дурака: никаких переводов, никаких визитов…
Приземляюсь, на этот раз заваливаюсь. Но тоже по всем правилам.
Теперь я бегу к Якубовскому и Тане.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — прошу, — а можно третий? Я…
— Да ты что, Ручьев, совсем ошалел от радости?! Тебе дай волю, ты до утра прыгать будешь.
— Могу до утра, товарищ гвардии старший лейтенант.
— На первый раз хватит, — успокаивает. — На, получай заслуженную награду.
Достает из кармана коробочку с заветным значком (приготовил, значит, не сомневался, что прыгну) и торжественно вручает мне.
— Благодарю! — говорю.
— Поздравляю.
— Служу Советскому Союзу! — кричу.
— Ура, — тихо говорит Таня.
Она смеется. Она сегодня все время смеется. И смотрит на меня…
Но я не могу забыть ее лица тогда, в самолете. Зажмуренных глаз, сжатых губ.
Наверное, она все-таки любит меня. А я уж!..
Идем в столовую.
Там человек десять спортсменов. Они не в курсе дела. И не смотрят на меня.
Тороплюсь, глотаю.
— Через полчаса едем, Ручьев, будь у машины. — Якубовский отправляется к начальнику сбора.
Таня незаметно кивает мне головой. Мы выходим с ней в коридор, и она уводит меня к себе в комнату. Наконец-то мы одни!
— Ну, — спрашивает, — доволен?
— Не то слово, — говорю.
Она улыбается.
— Здорово, да?
— Чего сияешь? — спрашиваю, — Чего здорово? — пожимаю небрежно плечами. — Уж не думала ли ты, что я испугаюсь прыгать?
Улыбку с ее лица словно смело. Аж краснеет от возмущения.
— Нет! Вы слышали? Вы слышали, как он рассуждает! Герой! Храбрец! А почему первый раз струсил?
— Кто струсил? — негодую. — Уж не я ли?
Таня становится пунцовой, у нее перехватывает дыхание.
— Нет, я! Я струсила! Ну знаешь, знаешь!.. — Она не находит слов.
— Это ты имеешь в виду первые прыжки моей роты, — говорю я снисходительно. — Да. действительно, не прыгнул тогда, Но не потому, что испугался.
— А почему, интересно?
— Просто забыл взять парашют.
— Забыл?!
— Ну да, забыл внизу, никто не заметил. Вместо парашюта я, оказывается, пристегнул аккордеон. Ты же знаешь, я люблю играть…
Секунду она смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Потом лицо ее опять превращается в сплошную улыбку.
— Да ну тебя! Возгордился. Издеваться начал! — И добавляет почти шепотом: — До чего ж я рада, Толя, если б только ты знал, до чего я рада…
— Ну уж не больше меня, — смеюсь, потом говорю: — Как ты думаешь, получится из меня спортсмен? Я имею в виду парашютист? (Уже провожу свои планы в жизнь!)
У Тани загораются глаза.
— Слушай, это же гениальная мысль! («Еще бы!» — подаю реплику.) Почему бы не сделать из тебя парашютиста. Ты атлет, смелый, толковый — там, между прочим, соображать надо. Как у тебя с реакцией?
— Не жалуюсь.
— Ну так вот, надо, чтоб ты еще несколько прыжков сделал, и я устрою тебя к нам. Обязательно поговорю с Копыловым. Словом, беру над тобой шефство!
— В качестве шефа, — спрашиваю, — ты будешь заботиться о моей морально-волевой подготовке? Или только о технической?
— Что ты имеешь в виду? — Она подозрительно смотрит на меня.
— А то, что в состоянии душевной депрессии, вызванной отсутствием взаимности со стороны любимой девушки, выдающийся (в будущем) чемпион Ручьев не сможет показать свои лучшие результаты. — выпаливаю на одном дыхании.
— Понятно. О взаимности договаривайся с любимой девушкой. Мое дело — спортивная честь.
— Буду договариваться, — вздыхаю. — Думаешь, получится?
Она поджимает губы.
— Откуда мне знать, попробуй — увидишь.
С улицы слышен автомобильный сигнал. Я вскакиваю, бегу к двери.
— Когда? — спрашиваю.
— В понедельник жди! — Она машет рукой.
…Через несколько минут машина уносит старшего лейтенанта Якубовского и меня обратно в городок.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — высказываюсь, — хочу совершенствоваться в парашютном спорте. Вот Кравченко готова надо мной шефство взять. Что надо делать? Заявление какое-нибудь или кружок есть?
Смеется.
— Кружка нет. Ручьев, это не Дворец, пионеров. Вот попрыгаешь еще, а я думаю, случай представится очень скоро, и тогда в зависимости от показанных результатов будем двигать тебя в чемпионы.
Приехали в роту как раз к личному времени. Якубовский к себе ушел. Я иду докладывать Сосновскому.
— Товарищ гвардии ефрейтор, гвардии рядовой Ручьев с задания прибыл!
И сияю при этом, как медная кастрюля.
Сосновский на меня не смотрит, смотрит на мой парашютный значок. Вид торжественный, важный, похож на индюка. Не выдержал, заулыбался, руку мне трясет.
— Ну, брат, молодец! Я же говорил! Ни минуты не сомневался. Вот молодец!
