постарше, и так знали, кто она такая.
Зиппи уступила Анне-Мари свой стул и заняла мое место в игре. Мне хотелось бы, чтобы вокруг было поменьше глаз, но в семействах вроде моего такого не дождешься.
Минутку мы посидели молча. Ни я, ни она не знали, что сказать. Вернуться к нашей ссоре? Обсудить совместную травму? Поговорить про доставшиеся нам после травмы пятнадцать минут славы? Ни о чем этом не хотелось говорить ни ей, ни мне. С этим еще успеется, не сейчас.
В определенном смысле это напоминало день нашей встречи: тогда мы тоже оба не знали, что сказать. С тех пор мы многое вместе пережили, но после такой травмы – травмы, которая меняет тебя необратимо, – мы как бы стали двумя новыми людьми, и нас нужно заново представлять друг другу.
Повисло напряженное, неловкое молчание. Я уже пожалел, что пригласил Анну-Мари войти. Но тут она несколько раз моргнула и сказала:
– Худи. – Голос тихий, почти шепот.
– Анна-Мари, – прошептал я в ответ.
– Меня многие друзья называют Дефиской.
Мы улыбнулись друг другу, напряжение испарилось.
– Это все твои сестры? – спросила она, указав глазами на толпу за настолкой.
– Угу.
– Мне всегда хотелось сестру, – произнесла она мечтательно.
– Могу поделиться. Если какая тебе приглянется, забирай.
Анна-Мари хихикнула.
– С особым удовольствием отдам Хану, – добавил я.
Хана подняла взгляд от доски, оскалилась.
– К ней нужно привыкнуть, – пояснил я. – Угощение не для слабонервных. Подойдет в сестры понимающему человеку. Кстати, годится еще и в сторожевые собаки.
– Вот это мне очень кстати. Борнео любит, когда в дом заходят чужие люди. Он вообще всех любит.
Игра выходила на финишную прямую. Сестренки постарше сосредоточились на своих ходах, никто не слушал, что там лепечет Ривка. Она стащила с доски один из «городов» Лии и принесла нам – рассказать, что это такое.
Я сделал вид, что крайне впечатлен деревянным кубиком, который она сунула мне под самый нос. Спросил, сколько в этом городе домов.
– Один, – сообщила Ривка.
– Небольшой городок, – прокомментировала Анна-Мари.
Ривка подняла на нее глаза – увидела ее впервые.
– Там живет семья Горовиц, – заявила Ривка. – У них абба, эма [86], десять детишек и двадцать котов.
– Ну у них небось и вонь в доме, – заметил я. – Представляешь, что в кошачьем лотке творится?
– А у них коты не какают, – объяснила Ривка.
– То есть у них все время запор, – предположил я. – Я видел в одной рекламе, что, если не какать две недели, фекалии полезут через рот. Переживаю я за твоих котиков.
Ривка хмуро кивнула, задумалась. Она пока еще не научилась спорить со старшими братом и сестрой. Остальные-то уже успели просечь, что я по большей части говорю всякую чушь – в дешевой попытке угнаться за подлинной мудростью Зиппи.
Я подхватил Ривку, посадил на кровать. Взъерошил ей кудряшки, сказал, что она моя кошечка и, если у нее когда-нибудь случится длительный запор опасного свойства, я обязательно куплю ей слабительное. Она ничего толком не поняла, но все-таки сказала спасибо.
Я порадовался, что в палате в тот момент не было медсестры, потому что еще раньше медсестры объяснили мне в совершенно недвусмысленных выражениях, что я не должен «таскать на руках» никого из посетителей.
– Ты ловить умеешь? – спросил я у Анны-Мари, готовясь бросить в нее свою сестру. Плечо горело от боли, но я не сдавался.
Анна-Мари сморщилась.
– Ловить умею, но не… людей.
– Хочешь сестру – придется научиться.
Анна-Мари рассмеялась.
– Ладно. Только не будем все-таки тренироваться прямо при твоей родне. По-моему, они и так уже меня здорово ненавидят. А тут я еще и сестру твою выроню.
– Согласен, – кивнул я. И сбросил Ривку с кровати на пол.
Анна-Мари ахнула, попыталась ее подхватить, но Ривка успела сгруппироваться и уже снова лезла на кровать сбоку, чтобы ее сбросили повторно.
Анна-Мари обалдела. Оглядела комнату, как будто клетку в зоопарке, набитую какими-то странными зверюшками. Зато она не смотрела на дверь. Не собиралась сбежать.
В больнице много странных вещей. Например, дома в моей комнате нет ни одной скверной картины с изображением сарая. А в палате их было целых три. Кроме того, впервые за всю мою жизнь никто не заставлял меня молиться. Никто вечером не спрашивал, произнес ли я «Шма». Никто по утрам не проверял, сказал ли я Шахарис. Зиппи принесла мне молитвенник и тфилин, но доктор мне надевать тфилин не разрешил.
Впервые в жизни я мог молиться или нет по собственному выбору. И я не собирался молиться. Я не молился, когда в полубессознательном состоянии лежал в реанимации, – и со мной не случилось ничего ужасного. Вот я и подумал: пропущу, хотя бы ради новизны ощущений. Ведь мы иногда делаем – или не делаем – что-то только потому, что есть такая возможность.
Например, на второе утро в палате я пропустил утреннюю молитву. Оставил молитвенник на столе рядом с кроватью. А потом стал ворочаться – искать положение, в котором будет не так больно, – и вспоминать все эти выстрелы; я их вспоминаю каждый день и, наверное, буду вспоминать еще долгие годы.
Для меня худшее в травме именно это: постоянные возвраты, непрерывное воспроизведение, запущенное по кругу. Психолог говорит, что это обычное дело. Мне еще повезло: проигрывая в мыслях эту историю, я не испытываю чувства сожаления. Многие люди переживают, что могли бы повести себя как-то иначе, попытаться спасти других, остановить насильника. Мне проще: я знаю, что поступил правильно. Сделал все что мог, чтобы помочь Анне-Мари, а для Элада, мистера Абрамовича или миссис Голдберг я заведомо ничего не мог сделать. Про них я думаю постоянно. Воспоминания о них со мною всегда. Но я отчетливо сознаю, что не смог бы их спасти.
В то утро в памяти раз за разом всплывала сцена, когда мистер Абрамович вскидывает руки и в шею ему впивается пуля. Я снова и снова просматривал в мыслях, как он поднимает руки, как в шее у него, прямо под подбородком, появляется отверстие. Шея – совершенно беззащитная часть тела. Создатель тут что-то недосмотрел.
Я погрузился в момент смерти мистера Абрамовича, а потом и оглянуться не успел, как начал произносить кадиш [87]. Кадиш – это поминальная молитва. Кадиш, в отличие от большинства молитв, обращен не к Богу, а к другим людям. Один говорит, а ему отвечают все собравшиеся.
Кадиш не разрешается произносить одному. Рядом должны быть другие мужчины. Миньян.
Я подумал про Зиппи – девушку, которая молится, надев тфилин, одновременно и нарушая, и выполняя заповедь. Наверное, я делал то же самое, когда в одиночестве произносил кадиш в больничной палате. Но я не чувствовал, что что-то нарушаю. Мне казалось правильным – и очень трогательным – скорбеть так, как мне хочется. Смысл совершенно не обязательно должен возникать из чужого учения. Его можно открыть и в самом себе.
Глава 15,
в которой я сижу на шезлонге с самого края, в прямом и переносном смысле
Свадьба Зиппи и Йоэля состоялась через месяц. На церемонию я пригласил Анну-Мари. Хотя не уверен, что было именно так. Скорее она сама напросилась. Торжество устроили на газоне перед иешивой, и Дефиска такая: «Эй, я тут совсем рядом живу. Давай типа пройду мимо в прикольном платье, вдруг и меня пригласят».
После той встречи в больнице неловкость между нами исчезла, мы иногда переписывались. «Сомневаюсь. И прикольное платье должно быть ниже колена, с рукавами до локтя и закрытой шеей. Оно точно такое?»
«Нет, – ответила она. – Придется надеть другое».
«Не трудись. Тебя все равно не пригласят».
А дальше, если уж говорить всю правду, пригласила ее Зиппи – вернее, потребовала, чтобы я ее пригласил.
Поначалу меня оскорбляло, как Анне-Мари нравится мое семейство и моя религия. От этого я сам себе казался каким-то совершенно ненастоящим. Будто я часть какой-то музейной диорамы, а Анна-Мари на меня смотрит. Подозреваю, тусоваться со мной ей нравилось еще и потому, что это сильно злило ее маму.
С другой стороны, ведь и мой интерес к Анне-Мари был вызван примерно
