тем же самым, правда? Хотя другим моим друзьям снова разрешили со мной разговаривать, мне теперь сложно было с ними общаться – мы ведь почти не виделись.
Меня освободили от занятий в школе до конца четверти, потому что я почти каждый день ходил на лечебные процедуры и к психологу. Предполагалось, что домашние задания я буду делать «асинхронно», что, как я сообразил, означает «не буду вообще».
Папа при виде Анны-Мари впадал в ярость, но после слов ребе Тауба не мог послать ее куда подальше. Будь у меня характер Ханы, я развешал бы по всему дому фотографии Анны-Мари – просто чтобы его помучить. Будь у меня побольше денег, я заказал бы ее вырезной портрет в полный рост и поставил в кухне рядом с кофе-машиной.
А еще психолог сказал, что нам с Анной-Мари очень полезно общаться. Даже если мы и не будем обсуждать собственно травму, общение поможет нам ее проработать.
Но со свадьбой все было по-другому: тут нам общаться как раз было нельзя. На свадьбах, как и в синагоге, мужчины и женщины находятся отдельно. Я был на мужской половине и в обычных обстоятельствах танцевал бы с Йоэлем, папой и остальными. Вот только левая рука у меня все еще была на перевязке, танцевать было больно.
Я сидел в сторонке и потягивал сок из пластикового стаканчика. Голова была занята мыслью, что ведь это именно я спас проект по строительству многоквартирного дома, и когда следующей осенью члены общины будут праздновать там новоселье, произойдет это благодаря мне. Никто мне не сказал за это спасибо, однако благодаря ребе Таубу мне хотя бы снова смотрели в глаза, что было классно – приятное чувство, когда ты для окружающих не пустое место.
Я совсем задумался и не сразу заметил, что Мойше-Цви поставил рядом со мной стул. Он вспотел после танца. Мы с ним виделись всего-то пару раз после… той истории, и только в синагоге. Ни разу не говорили. Я все еще злился на него за то, что он не пришел ко мне в больницу.
Мойше-Цви на меня не смотрел. Я на него тоже. Мы оба смотрели на танцпол, где мужчины, сцепившись локтями, кружились в своих костюмах.
За танцами я наблюдал уже почти час. Мне год назад довелось потанцевать на свадьбе у Вассерштейна – мы там все кружились с друзьями и родичами. Тогда я чувствовал себя частью целого, к которому безусловно принадлежал. Теперь я чувствовал себя посторонним и сам не знал, частью чего являюсь, если являюсь вообще.
«Часть» – самое подходящее слово. Я будто бы вырос из пиджака, и он больше не часть меня – его отдали другому. Но этот пиджак у меня единственный. И под ним я голый. Не то чтобы мне так уж хотелось его носить, но и без него плохо – что мне теперь остается?
– Привет, – поздоровался Мойше-Цви.
Я не ответил. Чувствовал, что ему неловко, и совсем не хотел ему помогать.
– Худи, – начал он. Довольно громко – иначе сквозь музыку не услышать.
– Говори, Мойше-Цви. Если тебе есть что сказать, говори.
– Да, конечно. Разумеется. Я просто хотел сказать, что не приходил к тебе в больницу, потому что… мы с папой разошлись во мнениях. Я… после всей этой истории я сел перечитывать «Санхедрин», чтобы лучше во всем разобраться. А там сказано, что спасший одну еврейскую душу спасает все человечество. Я думал, это значит: еврейские души важнее других. Я и сейчас так считаю. Но дальше там сказано то же самое, только без слова «еврейская». Сказано, что спасший душу спасает все человечество. А определения души нет. Просто сказано «душа». Любая душа, хоть еврея, хоть гоя.
Мы немного посидели молча.
– Это ты таким образом извиняешься? – уточнил я. – И хочешь сказать, что ты на моей стороне?
Он промолчал. Я принял это за положительный ответ.
– Ладно, – кивнул я. – Извинения приняты.
У меня, если по-хорошему, не то чтобы был какой-то выбор.
Он посмотрел на меня так, будто ждал рукопожатия или объятия. Но я оставил его в подвешенном состоянии. Пусть еще немного помучается от неловкости.
– Рад слышать, что ты хорошо продвигаешься в учебе, – сказал я ему.
А потом достал телефон, давая понять, что разговор окончен. Прикинулся, будто получил сообщение – вгляделся в экран, сделал вид, что читаю. И тут мне правда пришло сообщение. От Анны-Мари. «Я, пожалуй, пойду домой».
«Может, тебе удобно будет по дороге на выход пройти мимо моего стула?» – написал я.
Она не ответила, но потом я увидел, что она огибает построенный к свадьбе шатер. Мойше-Цви ее тоже заметил. Я увидел страх у него на лице. Он встал, похлопал меня по плечу и снова пошел танцевать.
Я отодвинул его шезлонг чуть подальше, чтобы Анна-Мари не сидела уж совсем рядом. Она села. На лице читалось облегчение.
– Я одну штуку не понимаю, – сказала она. – Супругам разрешается друг до друга дотрагиваться, верно? Но на свадьбе они не могут танцевать вместе.
– На людях и супругам нельзя друг друга касаться, – пояснил я. – У нас не хвастаются своим телом.
Она посмотрела на меня, как обычно, пытаясь сообразить, согласен я с таким толкованием или нет, обижусь ли, если она его раскритикует.
– Я просто не могу понять, почему это так важно, – сказала она. – В этой жизни невозможно переживать за все на свете. Зачем тратить время на переживания о том… что вроде совсем не важно?
– Если ты считаешь, что это важно для Бога, ты просто обязана об этом переживать, – заметил я.
– Ну, пожалуй, – согласилась она. – Это не сильно отличается от всего того, от чего мама слетает с катушек. – Она немного помолчала. – Но я не хочу становиться фанатиком, Худи. Я хочу жить разумно. И переживать только о том, что действительно имеет значение. Нам что, на роду написано быть фанатиками?
– Я не уверен, что «на роду написано» – подходящее выражение. У каждого есть определенная свобода. Сложнее всего сделать выбор. Пока ты маленький, выбор за тебя делает кто-то другой. Выбирает за тебя направление. А потом ты достигаешь возраста, когда можно бы и отказаться от этого выбора, но ты уже на этом пути. И возвращаться долго.
– А ты как считаешь, стоит возвращаться? Чтобы стать собой? Ну, или тем, кем хочешь быть?
– Угу. Согласен, стоит. Но что-то мелкое в душе все твердит, что лучше бы вообще без этих выборов. Ну, как если бы, допустим, меня прямо сейчас укусил больной бешенством енот, у меня бы пошла пена изо рта и все такое – тут мне вообще не пришлось бы переживать. От меня уже ничего не зависит. И так оно проще. Я бы просто пошел с тобой танцевать, и всем было бы все равно, потому что я уже не могу ничего выбирать, по причине своего бешенства.
Мы немного посидели тихо. Хотя какая уж тут тишина. Орала музыка. Ее наверняка было слышно по всей округе.
Нам вообще-то не полагалось сидеть вместе, поэтому мы слегка отвернулись друг от друга. Тем не менее Анна-Мари искоса глянула на меня.
– Погоди. Получается, что в этом сценарии я танцую с бешеным? И зачем мне оно надо?
– Угу, я тебя услышал. И верно, неразумный выбор с твоей стороны. – Я рассмеялся. – Я просто хотел сказать, что… Короче. Забудь. Попробую стащить нам вина?
– Да, пожалуйста, – кивнула Анна-Мари. – Я собиралась выбесить Монику тем, что пойду на эту свадьбу. Но если я еще и явлюсь домой пьяной… Вау. Она с катушек слетит.
Я дошел до стола, где стояли напитки, взял два пластмассовых стаканчика, наполнил кошерным вином. Ничего я, в принципе, не «стащил». На свадьбе, если тебе хватает роста дотянуться до стола с вином, тебе разрешено пить. Сам я на самом деле вино совсем не любил, но Анне-Мари идея выпить, похоже, пришлась по душе.
Вернувшись к шезлонгам, я передал один стаканчик Анне-Мари. Она пригубила и скривилась.
– Фу, сладкое какое.
– Ну, если ты знаешь лучший способ покрасить зубы в бордовый цвет, давай, делись.
Анна-Мари улыбнулась мне через бортик стаканчика.
– Проводишь меня домой?
Я посмотрел на гостей.
