стене и спустился вниз. Там, очень осторожно выбирая, куда ступить, я сумел пройти вдоль стены по участкам, которые не были покрыты снегом. Снег не долетал досюда – и не долетит, если ветер будет и дальше дуть с той стороны.
За весь день никто не приходил на развалины, по крайней мере, никаких подозрительных следов я не заметил. Я страшно гордился, что проявил такую осторожность, и даже похвастался своему мышонку, что из меня мог бы получиться отличный индеец-следопыт.
После обеда я отправился к дому № 32. Пробрался через ход, заплатил дворнику и прямиком пошёл в парк. Мальчишки, с которыми я в прошлый раз играл в футбол, были там. Правда, не все. И в футбол они в этот раз не играли. Были там и другие дети. Я знал в лицо почти всех. Мы налепили снежков и устроили снежную битву. Сначала мы играли все против всех. Потом разделились на две команды. Один мальчик, Влодек, предложил, чтобы была команда «поляков» и команда «немцев». Но «немцами» быть никто не захотел. Тогда решили, что неважно, как будет называться команда, просто устроим два лагеря, и всё: один – Влодека и один – мой. Я вдруг стал у них за командира. И началась настоящая война. Когда мы наконец наигрались и битва закончилась, я был мокрый с ног до головы и весь дрожал от холода. Уже стемнело. Все разошлись по домам. И я уже знал, что будет, когда я вернусь к себе в укрытие. Но пока я ещё сдерживался. Ворота были закрыты. Я попытался открыть калитку. Она не была заперта. Петли заскрипели. Я проскользнул в образовавшуюся щель и быстро спустился в подвал. Я думаю, что дворник видел меня в окно. Но он не стал выходить. Удачно всё-таки, что вход в подвал прямо у самых ворот и не надо идти через весь двор, под окнами, на глазах у жильцов. Может, поэтому ход сделали именно в этом доме.
Всю дорогу до дома я что было сил сжимал зубы. Не потому, что они стучали от холода. Нет. Я сжимал их, чтобы не заплакать, чтобы сдержать рыдания, застрявшие комом у меня в горле. Я всё время говорил себе:
– Остановись. Прислушайся. Вдруг тут кто-нибудь есть?
Я должен был себе напоминать перед каждым проломом в стене, перед каждым проходом из квартиры в квартиру:
– Не беги. Ступай тихо. Ты можешь себя выдать.
Я раз за разом повторял вслух, вполголоса:
– Не плачь. Здесь нельзя плакать. Только дома. В подушку. Только там.
Я выдержал. А когда добрался до развалин и пролез в последний пролом, снова пошёл снег. Он падал тихо-тихо, густо, огромными мягкими хлопьями. Я не стал идти в обход вдоль стен. Пересёк развалины наискосок. Мои следы почти сразу же накрыло слоем снега. Я забрался наверх и чуть было не забыл поднять за собой лестницу. Такого раньше со мной никогда не случалось. Я закрылся внутри своего шкафа, с силой вжался в подушку и заплакал навзрыд.
Через какое-то время меня отпустило. Я постепенно успокоился. Прикрыл отверстия и зажёг примус. Сначала я отогрел руки. Потом поставил чайник и начал стягивать с себя мокрую одежду, а стянув, развесил её сушиться. К этому времени вода закипела, и я приготовил себе «чай» – кипяток с кусковым сахаром. После этого я накормил Снежка. Я не мог с ним разговаривать. Я не мог рассказать ему, что было со мной сегодня. Я боялся, что, как только открою рот, сразу начну плакать.
Четыре дня я не выходил из дома, до самого понедельника. Это был погожий зимний день. Не такой уж и холодный, по правде говоря. Когда я платил дворнику, он погрозил мне пальцем. Я улыбнулся в ответ. И снова, выйдя за ворота, сразу же пошёл в парк. Мальчишки играли в прятки. Она тоже была там. Но в игру не вступала, потому что, кроме неё, не было ни одной девочки. Я поздоровался с ней. Она кивнула. Влодек спросил:
– Что, твоя невеста?
В первый момент я так рассердился, что чуть было не брякнул «Не твоё дело». Но потом передумал. Мама всегда говорила, что, когда сердишься, нужно сосчитать до десяти, прежде чем что-то делать или говорить. Кажется, это был первый раз, когда, вспомнив её слова, я и правда смог удержаться и сосчитать до десяти. И это сработало! Я улыбнулся Влодеку и кивнул, как бы соглашаясь. Он понимающе улыбнулся в ответ. И вдруг стало ясно, что теперь мы с ним друзья. Как будто я рассказал ему важный секрет. Может, он и сам ждал от меня какой-то грубости, а тут такой приятный сюрприз.
Мы начали играть. Она немного постояла в стороне, потом пошла к выходу из парка. Тогда я побежал за ней и крикнул:
– Стася!
Она остановилась и подождала меня.
Мальчишки начали кричать, мол, что это за дела и что за наглость уходить в середине игры. Но Влодек сказал им:
– Оставьте его в покое, – и что-то им прошептал. Они засмеялись. Но действительно оставили меня в покое.
Мы со Стасей пошли посмотреть, не замёрз ли уже маленький пруд с лебедями и не открыли ли на нём каток. Мы шли туда медленно-медленно. Не сказали друг другу ни слова. Я неожиданно застеснялся. Наверное, и она тоже стеснялась. И тут вдруг я понял, что дело вовсе не в этом. А в том, что я просто не могу поговорить с ней о по-настоящему важных вещах – вещах, о которых мне хочется говорить. Можно только притворно болтать, и всё. Тогда уж и правда лучше помолчать.
В парке было очень красиво. Свежий снег был ещё чистый, белый. Центральные дорожки немного расчистили. Какие-то дети с мамой слепили большого снеговика. И теперь приделывали ему глаза из угольков. И тут вдруг Стася задала вопрос, которого я больше всего боялся:
– Алекс, где ты живёшь?
– Здесь недалеко. Почти сразу за парком.
– На Тополиной улице?
Она хотела знать. Может быть, даже думала заглянуть ко мне в гости и познакомиться с моими родителями. Или просто хотела иногда заходить за мной, когда соскучится, – ждать на улице, пока я выйду. И тут я понял, что это наша последняя встреча.
– Пойдём обратно, – сказал я.
Она начала рассказывать о себе. О школе. О своей учительнице. О девочке Марише, которая была её лучшей подружкой в школе. И о том, что во дворе у неё нет друзей, потому что в их доме живут одни мальчишки. Вернее, девочки тоже есть, но они либо сильно старше, либо сильно младше её. Потом она рассказала мне о той несчастной маленькой девочке, которая всегда, если
