- Не Шанврёри, а Шанврери, - подцепила его Юля.
А Нина Федосьевна скептически произнесла:
- Можно подумать, ты читал "Отверженных"...
- Можно подумать, нет! - возмутился Фаддейка.
- Он читал детское издание про Гавроша, - снисходительно разъяснила Юля.
- Фиг тебе! Я все читал.
- Фаддей... - опять простонала Нина Федосьевна.
- А чего она... У нас дома десять томов Гюго, подписное издание.
Юля хмыкнула:
- И ты осилил?
- "Отверженных" осилил. И "Собор Парижской Богоматери". Только маленько пропускал, всякие длинные описания. Нина Федосьевна, Юле уже можно домой? Она будет воспитывать меня по дороге.
Когда шли к дому, Юля сказала:
- И чего это утром ты наплел, что Нина Федосьевна строгая? Она добрейшая душа... На тетю Киру похожа.
- Ну и что же, что похожа? Тетя Кира тоже всякая бывает. Когда добрейшая, а когда ой-ей-ей.
- Ну, ты, наверное, и ангела небесного можешь до "ой-ей-ей" довести...
Фаддейка хихикнул:
- Не, я хороший... - И сказал серьезно: - В этом году у нас с тетей Кирой контакт. А в прошлом году мы еще по-всякому... Притирались друг к другу.
- Притиралась терка к луковице. Сплошные слезы...
- Ага... Мне от нее один раз тогда знаешь, как влетело... - Фаддейка сказал это со странной мечтательной ноткой.
- За что?
- В том-то и дело, что ни за что... Я сижу, молоко пью, а она вдруг говорит: "А ну-ка, дыхни". А потом: "Покажи-ка, голубчик, карманы". А там окурок и крошки табачные... Ой, что было!
- Всыпала небось? - пряча за усмешкой сочувствие, спросила Юля.
- Да не-е... На губу посадила.
- Куда?
- На гауптвахту. Говорит, выбирай: немедленно едешь домой или будешь сидеть до ночи под арестом. В сарае.
- И выбрал сарай?
- А что я, ненормальный - домой ехать? Здесь вон как здорово, а там в лагерь отправят.
- Да еще и досталось бы от мамы за курение, - с пониманием заметила Юля.
Он вскинул возмущенные глаза:
- Да ты что? Думаешь, я по правде курил, что ли? Мы с ребятами мыльные пузыри с дымом пускали! Дым в рот наберем, пузырь надуем, он и летит вверх. А потом лопается, как бомба...
- Все равно дым во рту - это гадость.
- Ну, пускай гадость. Но не курил же!
- А тете Кире ты это объяснил?
- Думаешь, она слушала? Как разошлась... Ну, я решил: пусть ее потом совесть мучает. Целых три часа сидел, почти дотемна.
- Потом выпустила?
- Уже собиралась, да я раньше забарабанил.
- А чего? В темноте неуютно стало?
- Да при чем "неуютно"? Гауптвахта-то была ведь... без этого. Без удобств. Сколько вытерпишь?
Юля засмеялась. Фаддейка весело посопел и сказал:
- Тут я ей все и объяснил. Она сперва, как ты, говорит: "Все равно это гадость!" А я ей доказал, что это научный эксперимент был, а люди из-за науки еще не такие гадости терпели. Она засмеялась: "Вот и пострадал за науку, как Галилей". А потом говорит: "Ладно, помиримся, не сердись на старую тетку..." А я и не сердился.
- А не обидно было невиноватому сидеть?
- Обидно немного. Зато интересно. Я до тех пор ни разу арестантом не был! А тут почти как по правде... Всякие мысли думаются, когда сидишь. Воспоминания всякие...
- Какие?
- Ну, разные! Про Буратино, как его Мальвина тоже ни за что в чулан посадила. Про Железную Маску... А то вдруг показалось, что я к врагам в плен попал и меня завтра расстрелять должны. Даже хотел подземный ход рыть, да тут кино началось...
- Что?! Ты с телевизором сидел?
Он засмеялся и замотал головой так, что рыжие космы разлетелись пламенными языками.
- Там свое кино получилось! Тайное... Вот придем, покажу.
Во дворе Фаддейка повел Юлю в угловой сарайчик. Там стоял верстак с тисками, лежали обрезки досок.
- Смотри, - прошептал Фаддейка и плотно прикрыл дверь.
Над верстаком на стене, обитой довольно чистой фанерой, выступило яркое пятно. На нем ясно обозначились качающиеся ветки рябины с оранжево-красными гроздьями, край крыльца, забор, желтые облака над забором. Точнее - под забором, потому что все было перевернуто... Вниз головой сошла с крыльца тетя Кира в ярко-синей кофточке. Она, кажется, созывала кур.
- Как интересно! - восхитилась Юля.
Но не удивилась. Такой фокус ей был известен еще с уроков физики: маленькое отверстие может служить объективом, как увеличительное стекло, и давать четкое изображение. Темный сарайчик превратился как бы во внутренность громадной кинокамеры, а объективом была дырка от сучка - она светилась в двери.
- И правда кино, - сказала Юля.
- Сейчас еще не очень интересно. А позже, когда закат, тут знаешь какие сказки получаются! Можно что хочешь увидать, особенно когда облака горят... Все такое красное и золотистое, и будто... Ну, как на другой планете.
- Фаддейка, но ты же не любишь выдумки, - осторожно поддразнила Юля.
Он настороженно огрызнулся:
- Кто тебе сказал?
- Нина Федосьевна. Как ты разругал "Аэлиту".
- "Аэлита" - другое дело. Потому что всё там не так. А тут, наоборот, так.
Юля почуяла его ощетиненность и примирительно сказала:
- Хорошее кино. Только жаль, что вниз головой.
- Ничего не жаль, даже интереснее!.. А если надо, я могу и так! - Фаддейка вскочил на чурбак, подпрыгнул и повис на турнике - это была тонкая труба, вделанная между стенкой и столбом, подпирающим крышу.
Фаддейка покачался, роняя незашнурованные кеды, крутнулся, закинул ноги на трубу и повис вниз головой. Столб качнулся. Толчок передался всему сарайчику, дверь с тонким пением отошла, и в открывшемся свете перевернутый Фаддейка возник во всей красе. Красно-апельсиновые клочья волос разметались, как борода Барбароссы. Широкие губы расползлись улыбкой-полумесяцем. Майка съехала до подмышек. На уровне Юлиных глаз горели на тощем Фаддейкином животе свежие царапины - следы недавней возни с поленьями, и темнел аккуратный, как электрическая кнопка, пуп. Юля засмеялась, хлопнула Фаддейку по пузу и сказала, что он свихнет шею.
- Не-а! Я могу так хоть сколько висеть. Хоть две серии настоящего кино...
Он закачался, устраиваясь поудобнее, - как летучая мышь, которая отдыхает вниз головой. Из карманов посыпались пятаки, карандашики, мелкие гайки и стеклышки. Следом за ними на дощатом полу звякнула плоская медяшка. Фаддейка разогнул колени, мягко упал на руки и быстро накрыл ее ладонью.
Но Юля уже спросила:
- Ой, что это?
Фаддейка подумал немного, не поднимаясь с корточек. Потом встал и протянул непонятную штучку Юле.
Это была бляшка из красноватой меди или бронзы. С неровно обрубленными краями, с коротким обрывком цепочки. Размером с очень крупную монету. Красиво и точно был отчеканен на металле вздыбившийся жеребец - каждый волосок можно разглядеть. Крошечный выпуклый глаз жеребца горел живой красной искоркой. Над конем разбрасывало колючие лучи маленькое солнце. По краю этой медали (или талисмана, или еще чего-то) шли непонятные значки. А может, буквы, только совсем незнакомые.
Обратная сторона медяшки была гладкая.
Юля подержала странную медаль на ладони - тяжелую и удивительно холодную, словно с зимней улицы принесли.
- Что это, Фаддейка?
Он сказал не очень охотно, однако без промедления:
- Это тарга.
- Что?
- Ну... такое старинное украшение одного племени.
- А откуда оно?
- Ну... тут ведь много всяких старых редкостей находят. Потому что исторические места.
Юля покачала таргу на цепочке:
- Интересная вещь... Только не похожа на старинную.
- Почему? - спросил Фаддейка почти испуганно.
- Смотри, она совсем не потемневшая. Даже обычная, не старинная медь быстро темнеет, а эта будто только что из-под штампа...
Фаддейка взял таргу, тоже подержал на цепочке и сказал непонятно:
- Это особая бронза. Когда воздух очень редкий и холодный, она в нем будто заколдованная делается... И потом уже никогда не темнеет...
...В редком холодном воздухе медный сплав не темнел. Ветер и время изглодали, изрыли камни сигнальных арок и башен, которые там и тут поднимались над красными дюнами в лиловом небе, а колокола блестели на них как новые. Маленькое, почти не греющее солнце отражалось в полированных боках колоколов колючими звездами.
Эти слепящие вспышки сердили коня. Он мотал головой, фыркал, рывками выдирал из песка увязающие копыта и выгибал длинную шею, оглядываясь на всадника. Но закутанный в плащ всадник был неподвижен. Он знал, что конь помнит дорогу и сам отыщет ее в песках.
Второй конь, без седока, был спокоен и шел позади, не натягивая повода. Это был длинногривый смирный конек из породы низкорослых песчаных лошадок.
Скоро подковы стукнули по разломанным полузасыпанным плитам - лошади ступили на остатки древнего тракта, когда-то тянувшегося по границе пустыни и леса. Лес давно отступил к северу, кругом лежали только вылизанные ветром плоские красные холмы. Ветер, постоянный и бесконечный, прижимал к холмам черные стебли стрелоцвета и нес тонкую песчаную пыль. Этот невидимый песок еле слышно звенел вокруг колоколов, начищая их и без того сверкающие бока...
