— Наши отходят,— встревоженно проговорил Кирик,— не успели, не успели всё-таки на переправу... сюда отходят!
Валет тоже взобрался на борозду и, окружённый свистом пуль, поводил ушами. Цепь уже приближалась к борозде. Мимо Кирика красноармейцы проносили раненых. Пронесли и командира. Он лежал на винтовках и слабеющей уже рукой направлял полк вниз, к переправе. Но красноармейцы бежали к борозде, в которой можно было хотя бы голову укрыть от пуль. Кирика красноармейцы заметили, когда он опять приподнялся на локте и испуганно закричал:
— А переправа, товарищи! Ведь белые захватят! На него вытаращили глаза:
— Тебя не спросили. Их вон целая туча лезет!
— Попробуй сам наступать. А то прячешься в борозде.
Кирик на локтях и коленках, морщась от боли, выкарабкался из борозды.
На него закричали:
— Ты куда!
— Убьют!
— Не вылезай!
— Они же фронт прорвут, товарищи, не позволяйте им переправляться! — и пополз с винтовкой навстречу белым. Возле него сбоку, пугаясь пуль, скулил Валет.
— А говорили, что Кирик предал.
По цепи прошелестел удивлённый шёпот.
— А мы что же? Ползком, товарищи!
За ними поползло ещё несколько красноармейцев, но остальные, засыпанные пулями, не могли даже головы поднять, хотя Кирик всё ещё кричал:
— Вперёд, товарищи, вперёд!
Валет, услыхав знакомую команду, вопросительно посмотрел на Кирика. Вокруг тоненькими голосами пели пули, которых так не любил Валет; но он выскочил вперёд, ощетинился и сердито залаял, как будто на него кто-то замахивался палкой. Красноармейцы, услышав лай собаки, удивлённо высовывали из борозды головы. Шерсть на спине у Валета поднялась дыбом, тонкий хвост был зажат между лапами, уши стояли, как половники. Вдруг Валет как-то неестественно подскочил, завизжал, упал на землю и начал зализывать бок. Возле него распластался обессиленный Кирик. Всё это видели из борозды, и по цепи прокатились смущенные возгласы.
— Стыдно смотреть, товарищи! — выкрикнул кто-то горько.
— А что я говорю, полезли! — проговорил другой.
В это время по цепи пополз слух, что командир умер от ран. Красноармейцы заволновались. Теперь уже несколько голосов кричало:
— Вперёд, товарищи!
— За мной, товарищи!
Бойцы приподнимались на локтях и ползли, а большинство вскакивали на ноги, нестройно, но грозно закричали «ура» и со щтыками наперевес ринулись в долину.
Белые не ожидали такого дружного натиска и остановились. Красноармейцы уже не обращали внимания на пули, а шли в штыковую атаку, тогда белые бросились наутёк через переправу.
Кирик, скорчившись от боли, приподнялся на локтях. Впереди виднелись только спины, пыль и вспышки от вы-стрелов.
— Бегут, бегут Валет. Наши уже на переправе!
Валет жалобно заскулил, вяло пошевелил хвостом, но голову поднять уже не смог. Кирик часто зашмыгал носом, у него самого туманилось в голове, и хотелось опустить её на землю. Наконец к нему подошли санитары с носилками. Кирик спросил:
— О Чубатом не слышали?
— Хотел убежать, анахтема, поймали!
Санитары положили Кирика на носилки.
— А Валета? — робко спросил он.
Один санитар наклонился к собаке, потрогал голову, она тяжело упала на землю.
— Ему уже перевязка не нужна. Хороший был пёс! — санитар вздохнул и взялся за носилки.
Полк гнал врага уже по ту сторону переправы.
Окопы проходили через огород, который спускался к зелёному лугу. Такие же ямки были и на другом берегу речки. Солдаты, которые лежали на огороде, назывались красные, а напротив были белые. Время от времени они стреляли, и мимо хаты, в которой жила светлоголовая Явдошка со своей мамой, пролетали пули. Они жужжали, как настоящие пчёлы.
Одна попала в оконное стекло и пробила в нём дырочку.
— Твоему бы отцу в лоб! — сказала Явдошкина мама сердито.
— Это наши стреляют? — спросила Явдошка.
— Зачем бы они стреляли по своим. Деникинцы стреляют.
— А почему они стреляют?
— Наверное, царя им своего жалко.
— А почему жалко?
— Потому что люди сбросили его, душегуба, с престола.
— И татко мой сбрасывал царя с престола?
— Может, и татко сбрасывал. На фронте солдаты тоже взбунтовались против царя, чтоб народ сам себе правил. На том и разошлись: паны за царя, за свою власть, народ за свою и давай чубы драть, воевать.
Тут на огороде раздался такой взрыв, что даже земля содрогнулась, а разбитое стекло зазвенело и брязнуло на пол.
Явдошка вытаращила глаза и глянула на мать. Мать схватилась за сердце и прошептала посеревшими губами:
— Ложись, ложись на пол! — и обессиленно опустилась на лавку.— Дай воды!
Явдошка выбежала с кружкой в сени, где стояла бочка с водой.
В раскрытые двери было видно, как во двор падали осколки снарядов. Они бухали, как груши, и на том месте вздымалось облачко пыли.
От огорода шёл какой-то человек. Он был в старой шинели без хлястика, на помятой фуражке желтела звезда. На одном плече у него висела винтовка, рукав шинели был разодран и по нему стекала кровь.
Солдат был худой, высокий и зарос давно не бритой бородой. Увидев Явдошку, он направился к сеням.
— Дай, доченька, водички напиться,— сказал он побелевшими губами,— пересохло во рту.
Явдошка не сводила глаз с его разодранного рукава.
— Ой, как кровь бежит,— проговорила она, а сама даже съёжилась.— Рука чудом держится.
Солдат сам зачерпнул кружкой воды и выпил её до дна,
— Потому, наверное, и в глазах моих темнеет, доченька. Если бы можно было кровь остановить, так нечем.
— Ой, дядя, ручьём течёт. Как же остановить?
— Ты ещё мала, доченька, а где твоя мама?
— Мама сердце надорвала, она войны боится, а я не боюсь, я вам перевяжу руку, кровь и перестанет.
Солдат смотрел на Явдошку ласково, будто хотел погладить её по головке, но здоровой рукой должен был придерживать винтовку.
Явдошка поискала глазами по углам сеней, но ничего подходящего для перевязки не увидела; тогда она сняла свой белый фартучек с вышитыми по низу петушками и начала обматывать им окровавленное плечо.
Чтоб ей было удобнее, солдат немного пригнулся, а сам всё смотрел и смотрел на девочку, пока на глаза его не набежали слёзы.
— Как тебя звать, доченька?
— Явдошка, а маму — Онипка.
— Явдошка! Вот спасибо тебе, Явдошка, сразу полегчало. Вроде со своей Галочкой поговорил.
Винтовка сползла на край плеча, солдат сморщился и застонал,
— Бросьте её, дяденька,— замахала руками Явдошка,— она тяжёлая.
— Нельзя, доченька, над ней люди трудились. И сила в ней большая... Ты её перевесь на другое плечо.
Явдошка даже покраснела от натуги, пока перевесила винтовку на другое плечо.
Солдат поднялся и вышел во двор, плечи его опустились, он едва передвигал ноги.
Явдошке и жаль было дяденьку и радостно, что ему стало легче, когда перевязала рану, и она даже подпрыгнула.
Из хаты вышла мать.
— С кем ты говорила, дочка. И тебе не страшно?
Явдошка показала на солдата, который выходил уже на улицу.
— Этому дяде руку перебило. Он воды просил.
От этих слов мать снова схватилась за сердце.
— Вот так где-то, может, и отец твой... А куда же ты дела фартучек?
Явдошка сразу будто угасла, понурилась, потом скривилась и заплакала.
— Наверное, вымазала его? Ничего, отстирается, дочка, не плачь.
Но Явдошка заплакала ещё сильнее:
— Я чтоб руку вылечить дяденьке... Я больше не буду, не бейте меня...
Мать тоже заплакала, но её рука не переставала гладить дочку по белокурой головке.
