– Я должна рассердиться. Я должна была рассердиться, – поправилась она. – Вырвать ее у тебя, выбросить или уничтожить. Потому что нельзя, чтобы вещь принадлежала кому-то одному. И еще потому, что мне так хотелось, – Хана бросила на Тома странный, словно извиняющийся взгляд. – Но потом я вдруг подумала: а что это за вещь? И это меня остановило. Я как будто раньше знала, что это такое, – Хана умолкла, разглядывая свои руки, потом снова подняла глаза на Тома. – Там, внутри – слова, истории. Ты должен читать их нам, и тогда, может быть, мы вспомним.
Том не знал, что ответить. Не знал, можно ли доверять Хане. Но, с другой стороны, она ведь не отобрала у него книгу. И ему уже так осточертело держать все внутри себя. Самое страшное, что ему могло грозить, это взбучка, какую Хана всегда задавала любому, кто пытался ей возражать.
– Я уже кое-что помню, – отчетливо выговаривая слова, сказал он.
Хана распахнула глаза.
– Правда?
Том медленно кивнул.
– И что… что ты помнишь?
– Слова. Лица. Разных… людей, – он умолк.
Хана растерянно отвернулась. Потом вздохнула и снова уставилась на него.
– Значит, так, – сказала она, вновь беря ситуацию под контроль. – Уговор: ты будешь читать нам свои истории, но главная здесь все равно я.
Том еще раз кивнул. Его это вполне устраивало. Ему совершенно не хотелось отдавать приказы, драться и громче всех орать.
Лишь бы не отняли книгу.
– А какой он был на самом деле?
Глор никак не мог уснуть и приставал к Тому с расспросами. Каждый ответ, шепотом в темноте, порождал новый вопрос.
– Кто – он? – сонно пробормотал Том.
– Домик. Тот, который они съели… ну, брат с сестрой. Из чего он был сделан? Ты уже говорил, но я не помню. Какие-то странные слова.
– А, пряничный домик. Он был из сахара, леденцов, шоколада с марципаном…
– Такое все странное. Наверное, вкусное, а?
– Очень, – солгал Том. Откуда ему знать?
– А какое вкусное? Кислое, как те вчерашние белые корешки? Или как внутри у тех желтеньких цветков, которые лопаются на языке?
С историями сложность была в том, что многие слова оставались загадкой. Некоторых даже Том не понимал до конца. Но иной раз слова вдруг всплывали на поверхность, ясные и отчетливые, со своим вкусом, цветом и запахом. Например, сахар. Слово «сахар» было белым – ну, может, слегка розоватым – и долго еще оставалось на языке. Сладкое слово.
Другим было труднее. Слова для них так и оставались пустыми – почти всегда. Иногда Том думал, что детям больше нравится слушать звук его голоса и сидеть в кругу, чем сами истории, – ведь они не понимали и половины. Конечно, были картинки, это помогало. Но они были не на каждой странице и не для каждого слова. Поэтому Том начал сам изображать некоторые сцены. Всем телом, жестами, выражением лица, чтобы слушателям было понятнее.
Дуду, единственный из всех, каждый раз замечал, если в порыве вдохновения Том забывал какую-нибудь мелочь. И громко возмущался:
– В прошлый раз он убивал дракона, а не она. Почему же теперь – она?
– Это то же самое, Дуду, – не допускающим возражения тоном отвечала Хана.
– Но в прошлый раз было не так, – не сдавался Дуду. – Истории не должны ошибаться.
Все остальные его поддерживали, и Тому приходилось старательно повторять одни и те же слова, одни и те же жесты. Истории не должны ошибаться.
* * *
– Что-то я давненько не видел Тринадцатого Сгустка, – заметил Джонас однажды днем. – Они не появляются даже на зов Громкоговорителя. Странно… Я думал, еда для них – наивысшая ценность.
– Наверное, померли все, – отозвался Рубен, нажимая на кнопки своего GameSync. Он выменял его на черном рынке на коробку старых негодных украденных на складе микрочипов и с тех пор не расставался с ним ни на минуту.
– Надо бы пойти посмотреть, – сказал Джонас. – Если все умерли, это серьезно. Вдруг началась какая-то эпидемия? Или они отравились?
– Занимался бы ты своими делами, – Рубен не отрывал глаз от любимой игрушки. – Мы что, надзиратели? Пусть парится кто-нибудь другой.
Джонас приблизился к стойке и вгляделся в мониторы. Четыре из двенадцати – черны и немы. Остальные разделены на квадраты: одна камера – один квадрат. В углу экрана номер семь, в квадрате, маленький ребенок сидит на земле и качается вперед-назад, вперед-назад… Джонас подключил звук. «Мммм… Мммм… Мммм…» На фоне помех можно разобрать только нечленораздельное мычание. Хотя нет, не совсем. Джонас покрутил какую-то ручку. Кажется… Нет, невозможно.
– Неужели он сказал «мама»?
Не получив ответа, Джонас повернулся к Рубену. Тот был поглощен игрой, далекий от всего, равнодушный.
– Ты только послушай их! Они же ничего не знают. Их словарный запас соответствует словарю лабораторного шимпанзе. Или тюленя, или дельфина… если они вообще еще где-то выжили.
Звуковые колонки издавали жужжание, из которого иногда вдруг выплывало какое-то отдельное слово, звучавшее тем яснее, чем невнятнее казалось все остальное. Но Джонас был прав: слова каждый раз были одни и те же – «еда», «дерется», «спать», «дурак» и еще несколько. Малыши, кажется, вообще не научились правильно употреблять глаголы и говорили просто «идти», «бежать», «пить», не делая никаких различий для себя и других.
– Они деградируют, – заметил Рубен, глядя в затемненное окно. – Ничего не поделаешь.
Джонас подошел ближе. Ему всегда было неловко смотреть на кого-то и оставаться при этом невидимым, поэтому к окну он подходил редко. Это как в телефильмах с допросами в полиции, когда кто-то находится за зеркальным стеклом, об этом знают и полицейские и допрашиваемые, и лишь самый неискушенный преступник попадается на удочку и выкладывает всю правду. Снаружи дети из Двадцать Первого Сгустка – двое Семь, один Девять и трое Одиннадцать – швыряли камни в приблудного пса, а пес все не убегал. Дети не отличались меткостью, но время от времени камень попадал в цель – тогда пес отскакивал и недоуменно поскуливал: как, разве дети нужны не для игр?
– Нет, дорогуша. Не здесь, – пробормотал Джонас.
– Что ты сказал? – обернулся Рубен.
– Да так, ничего. Деградируют, говоришь? Естественно, деградируют. Ну и кому они такие нужны? Только взгляни на них!.. Сколько детей удалось устроить в прошлом месяце? Троих? А скоро они вообще будут изъясняться одним мычанием, и тогда уж точно застрянут здесь навсегда.
– Это не твоя проблема, – отрезал Рубен. – Тебе платят за работу, вот молчи и работай. Да, такая вот моя философия, братан, и она меня еще никогда не подводила.
Джонас промолчал. Ему не нравилось то, чем он занимался. И что теперь, играть в GameSync, чтобы ни о чем не думать? Он снова повернулся к окну, вопреки своему желанию привлеченный сценой лагерной жизни, сложенной из множества крошечных фрагментов. Похоже на картину, репродукции которой он часто видел в прошлом, – интересно, где она сейчас, если вообще существует? В серых рубахах, выпачканные в грязи, дети что-то делали, бегали босиком, играли. Хотя какие это игры, жалкое подобие. Смотришь – сердце сжимается. Им холодно, плохо, они истощены. («Когда в последний раз я видел здорового ребенка?» – спросил себя Джонас). Один мальчишка бесцельно носился по кругу, словно в нем завели пружину, и завод все никак не кончался. Другие принимались перебрасывать друг другу небольшой круглый предмет, но вскоре то, что начиналось как игра, заканчивалось общей потасовкой – все просто лупили друг друга. Или все избивали одного, сосредоточенно и равнодушно. Порой кто-нибудь из надзирателей пытался растащить драчунов. Но драка, потушенная в одном месте, тут же разгоралась в другом. Не было никаких различий между мальчиками и девочками, одинаковые, обязательные для всех стрижки быстро превращались в спутанные комки; грязные разорванные бесформенные рубахи были такие же одинаковые, как и жесты детей, и походка – как они сами.
– Их спасет лишь память, – пробормотал Джонас и отвернулся, не в силах на это смотреть.
Рубен бросил на него недоуменный взгляд:
– Что ты сказал?
– Их спасет память, – повторил Джонас. – Которой у них нет.
* * *
Но память возвращалась. Постепенно, то накатывая волнами, то опять отступая. Как морской прилив: вот он откатывается и уносит с собой драгоценные осколки и фрагменты, потом снова выбрасывает их на берег. Это были слова, которые Тому приходилось повторять десятки раз, чтобы наконец услышать их от своих слушателей, исковерканные или произнесенные по слогам. Это были фразы, которые внезапно наполнялись смыслом, так что взгляды слушающих зажигались – внутри будто загорался огонек, который не хотел и уже не мог погаснуть. Это была точность – когда Дуду не попросил, как обычно, рассказать «ту, про малыша», а сказал ясно и четко: «Расскажи про Мальчика-с-пальчик», – и тут же испуганно закрыл ладошкой рот, изумляясь собственным словам. Это была любознательность, когда после привычного «и жили мирно и счастливо много-много лет» Глор вдруг спросил: «А много-много – это сколько? Вот столько, да?» – и поднял обе руки с растопыренными пальцами. Потому что вместе со словами к детям вернулись числа, и Глор, гордясь тем, что он тоже что-то знает, принялся учить всех считать – с помощью кучки деревяшек и бесконечного терпения. Теперь, играя в кости, дети считали вслух: «Два. Пять. Семь. Черт, я проиграл. Один. Три. Четыре».
