жалко тебе, что ли, Ешэ? Пущай поиграется малец. Пришлось пустить. Теперь вот справляется помаленьку.
Лис поёжился. Дядька Ешэ так запросто об этом говорил, будто не о пытках речь шла, а о работе стеклодува или плотника.
— Я, пожалуй, пойду.
Он встал и попятился к двери.
— Бывай, — махнул рукой советник. — Эх, добрый ты пацан, Лисёныш, светлая душа. Тяжко тебе будет жить. Но ничего, привыкнешь. Папка-то чему тебя сейчас учит?
— Бессмертию! — ляпнул Лис.
Очень уж захотелось перед дядькой Ешэ похвастаться.
Тот сперва вытаращился, что твой сыч, а потом кивнул:
— Добро. Стало быть, привыкнешь быстрее, чем я думал.
И ворона-вещунья каркнула:
— Добр-ро!
Но сам Лис в этом был уже не очень уверен.
Что ж, в любом случае, он сегодня не зря зашёл к Упырьему Пастырю. Вечером в этом убедились и Лютомил с Арданом — разумеется, уже после того, как очнулись от сонных чар прямо на пороге Кощеевой спальни — в дёгте и перьях. Ха! В другой раз поостерегутся лезть вот так внаглую!
Чаяния Лиса всецело оправдались: после этого случая в замке наступило затишье. Вот уже и потеплело, и деревья расцвели, а ему никто более не докучал. Даже когда они случайно сталкивались с Лютомилом на галерее, тот здоровался как ни в чём не бывало и они раскланивались, как добрые приятели. Все поговаривали, что нрав у наследника в целом стал помягче — с тех пор, как он начал вымещать свой гнев на узниках. Очарованных им придворных, конечно, стало ещё больше, да ну и пусть.
С отцом у Лиса отношения тоже наладились — учение продвигалось споро, и вскоре он начал получать не только зуботычины и насмешки, но и скупые похвалы. А вот с матерью наоборот. Василиса, едва заслышав, что её любимый сын взялся бессмертию учиться, впала в ярость. Уж и кричала, и молила, и угрожала, мол, разговаривать с тобой перестану вовсе (а для Лиса, признаться, ничего страшнее этих посулов не было). Твердила: не надо этого делать — ни ради меня, ни ради себя, ни ради могущества. Да только Лис крепко стоял на своём. Потом они примирились, конечно, но материнского благословения он так и не получил. А ну и пёс с ним! Когда-нибудь все поймут, что он уже не дитя, и перестанут указывать, что ему делать.
Чары Кощеева бессмертия оказались тесно связаны с холодом. От бесчисленных заклятий льда и снега руки покрывались цыпками, губы трескались, и отныне Лис мёрз даже в самый похожий день. Другие обитатели замка давно перешли на летние рубахи и туники, а он всё кутался в тёплый отороченный волчьим мехом плащ и носил зимний жилет с высоким воротом, застёгнутым на все пуговицы. Не брезговал и перчатками. Василиса вязала ему тёплые носки из овечьей шерсти, а ночами — Лис сам слышал — горько плакала. Жалела его. И порой так хотелось нырнуть к матери под одеяло, как в детстве, обняться, уткнувшись лбом в плечо, и хоть ненадолго согреться. Но он не позволял себе подобных слабостей. Потому что взрослые парни так не поступают! Если уж где и греться, то в объятиях Маржаны (к ней Лис захаживал частенько, начисто позабыв о былом уговоре, что «ничего не было», и мара тоже охотно сделала вид, что не помнит). И вообще-то, отец с самого начала предупреждал, что у бессмертия есть цена. Не зря же он сам даже летом выдыхает морозный пар, а от его прикосновений на страницах книг порой появляется изморозь?
Но надобно было признать, что постоянная невозможность согреться отнюдь не улучшила его нрав. Там, где раньше Лис промолчал бы, он начал огрызаться. Там, где не замечал чужой оплошности, теперь журил виноватого. А там, где прежде остановился бы, залюбовавшись цветком, чудной птицей или закатом, нынче проходил мимо, втягивая голову в плечи и пряча нос в шарф.
В один из вечеров, когда он должен был идти к отцу, разразилась чудовищная гроза. Молнии вспыхивали постоянно, выхватывая из темноты силуэты деревьев, жалобно скрипящих от ветра. Гром грохотал, грозя глухотой. Чары от намокания переставали действовать спустя пару мгновений. Все обитатели замка попрятались от дождя — даже змеек-кощеек не было видно. Лису, конечно, хотелось тоже остаться дома. Но он понимал: отец будет в ярости. Подумаешь, ливень! Разве это повод отказываться от знаний? Поэтому он пошёл — ворвался под очередной оглушающий раскат и был встречен привычной кривой ухмылкой Кощея:
— А я уж думал, ты не придёшь.
Лужа, натёкшая с Лиса, вмиг замёрзла, и даже одежда встала колом, покрывшись коркой льда.
— Я не мог пропустить… — он выдохнул облачко морозного пара. Зубы выбивали дробь.
— Коли так, ты заслуживаешь награды, — хмыкнул Кощей. — Думаю, ты уже начал понимать, для чего нам понадобился весь этот холод?
Лис ничегошеньки не понимал, но на всякий случай кивнул.
— Сегодня, — торжественно молвил отец, — я покажу тебе, где находится моё сердце. Идём.
Он взял сына за руку (бр-р-р, Лис не думал, что может стать ещё холоднее) и повёл к уже знакомому зеркалу.
— Смотри, — Кощей коснулся обындевевшей рамы открытыми ладонями и зашептал слова заклятия.
Поверхность сперва затуманилась, будто бы противилась чарам. Но постепенно картина начала проясняться: Лис увидел снежный буран, бурное грозовое море, посреди него — голый каменный остров. Скорее даже не остров, а скала — к такой даже причалить негде. Посреди голых бесплодных камней рос кряжистый дуб в три обхвата шириной. В его дупле что-то сияло.
— Идём, — повторил Кошей и вдруг со всей мочи толкнул Лиса вперёд. Тот от неожиданности взмахнул руками и… ухнул в мокрый солёный сугроб. Всю поясницу отбил. Ветер трижды сбивал его с ног, прежде чем Лису удалось встать. Кощей молча наблюдал за его попытками — не помогал, но и не мешал.
— Это остров Буян, — он широко развёл руки, будто пытаясь обнять бушующую стихию, — самый край моих владений, куда не залетают птицы. Сюда не попасть ни по
