следил за ним широко раскрытыми глазами. Некоторые из этих упражнений он повторил сидя. Потом поднялся на ноги – они уже достаточно окрепли – и повторил их стоя. Мэри присоединилась к нему. Следивший за ними Уголёк заволновался, слетел с ветки и нервно запрыгал вокруг – ведь он не мог последовать их примеру.
Отныне ни один день не проходил без упражнений – это стало так же обязательно, как и занятия Магией. С каждым днём Мэри и Колин увеличивали нагрузку, и от этого им так хотелось есть, что, если бы не корзинка, которую по утрам приносил и ставил в тенёк Дикон, они бы просто погибли! Только очаг в ложбинке и неизменная забота миссис Сауэрби спасали их.
В результате миссис Медлок, сиделка и доктор Крейвен снова пришли в полное недоумение. Если как следует наесться печёной картошкой и яйцами, ржаными лепёшками, вересковым мёдом и сметаной, запивая всё это густым пенистым молоком, то к завтраку можно отнестись пренебрежительно, а от обеда и вовсе отказаться.
– Они совсем ничего не едят, – твердила сиделка. – Если мы не уговорим их питаться, они просто умрут с голоду! Но выглядят они почему-то отлично!
– Нет, вы только подумайте! – негодовала миссис Медлок. – Они меня просто замучили! То одежду порвут, то от еды откажутся, а ведь кухарка так старалась! Превосходное рагу из свежайшей дичи – а они хоть бы ложку съели! Бедняжка придумала для них новый пудинг – а они отослали его обратно. Кухарка чуть не расплакалась. Боится, что на неё вину свалят, если они от голода умрут!
Приехал доктор Крейвен и долго внимательно глядел на Колина.
Выслушав сиделку и увидев нетронутый поднос с едой, который она сберегла специально для него, он явно встревожился. Однако тревога его возросла, когда, усевшись возле дивана, на котором лежал Колин, он осмотрел его. Доктор Крейвен отлучался по делам в Лондон и не видел Колина две недели. Нежный румянец сменил на его лице прежнюю восковую бледность. (Когда здоровье возвращается к детям, это происходит так быстро!) Его красивые глаза глядели ясно, а впадины под глазами, на щеках и висках исчезли; волосы, ещё недавно тусклые и тёмные, приобрели здоровый блеск и мягко вились вокруг головы; губы пополнели и стали ярче. Словом, он никак не походил на мальчика, который был неизлечимо болен. Доктор Крейвен подпёр подбородок рукой и задумался.
– Я с сожалением узнал, Колин, что ты ничего не ешь, – сказал он. – Так нельзя. Ты потеряешь всё, что набрал, а набрал ты немало. Ещё недавно ты так хорошо ел.
– Я же вам говорил, что это был нездоровый аппетит, – отвечал Колин.
Мэри сидела рядом на скамеечке. Вдруг она издала какой-то странный звук и так сильно закашлялась, что чуть не подавилась.
– В чём дело? – спросил доктор Крейвен, обратив на неё взор.
Мэри приняла суровый вид.
– Я хотела чихнуть, но закашлялась, – отвечала она с достоинством. – У меня горло перехватило. – И она с упрёком взглянула на доктора Крейвена.
Когда они остались одни, она призналась Колину:
– Знаешь, я просто не могла сдержаться. Вспомнила, какую ты сегодня огромную картофелину в рот запихнул, а потом ещё намазал джемом и сметаной булочку, такую аппетитную, такую поджаристую, и прямо впился в неё, – да так и прыснула!
– Может, они где-то тайком достают еду? – спросил доктор Крейвен у миссис Медлок.
– Где же? – возразила миссис Медлок. – Разве что из земли выкапывают или с деревьев рвут? Целыми днями они на воздухе, ни с кем не встречаются… А ведь если им чего-то захочется, им надо только попросить!
– Что ж, – заметил доктор Крейвен, – голодание явно идёт им на пользу, так что можно не беспокоиться. Колин словно заново родился.
– Да и Мэри тоже, – подхватила миссис Медлок. – Пополнела и уже не смотрит так угрюмо. Да она прямо похорошела! И волосы у неё стали гуще и крепче, и щёки разрумянились. До того была злая и угрюмая девочка, а теперь они с мастером Колином так и хохочут целыми днями. Может, оттого и полнеют?
– Возможно, – согласился доктор Крейвен. – Пусть себе смеются.
Глава 25
«Почему эта шторка отдёрнута?»
А таинственный сад цвёл и цвёл и с каждым днём становился всё чудеснее и краше. В гнёздышке малиновки появились яички, и она сидела на них, согревая своей мягкой грудкой и заботливыми крылышками. Поначалу она очень волновалась, и потому отец будущего семейства бдительно охранял её, готовый в любую минуту ринуться в бой. В эти дни даже Дикон держался подальше от гнезда и ждал, пока бедные птички не проникнутся мыслью, которую он пытался им тайно внушить: что в саду нет никого, кто отличался бы от них и не понимал, какое удивительное чудо свершается сейчас в их жизни – бесконечное, трогательное, ужасное, душераздирающее, торжественное и прекрасное чудо Яиц. Будь в этом саду хоть одно существо, которое не было бы до глубины души уверено в том, что, если хоть одно Яйцо будет похищено или разбито, весь мир содрогнётся, вздыбится и обратится в ничто, будь хоть одно существо, которое не прочувствовало бы этого всей душой и не вело себя соответственно, не было бы счастья даже в этом дивном золотом весеннем воздухе. Но все это знали, все это чувствовали, а малиновки знали, что все это знают.
Поначалу будущий отец семейства следил за Мэри и Колином с обострённым вниманием. Каким-то образом он узнал, что за Диконом можно не следить. Стоило ему раз взглянуть на Дикона своими блестящими, чёрными, как бусинки, глазами, как он тут же понял, что Дикон свой и принадлежит к клану малиновок, даром что у него нет ни клюва, ни перьев. Ведь он умеет говорить на языке малиновок, который не спутаешь ни с каким иным. Говорить с малиновками на их языке – это всё равно что говорить с французами по-французски! С малиновками Дикон всегда говорил на их языке, а потому они были готовы забыть о той странной тарабарщине, к которой он прибегал, когда разговаривал с людьми. Малиновка считала, что он говорит с людьми на тарабарском языке потому, что те не в состоянии понять язык пернатых. И двигался он по-малиновски. Малиновки никогда не делают резких движений, которые таят в себе угрозу или опасность. Любая малиновка понимала Дикона, а потому его присутствие их совсем не беспокоило.
Однако присутствие двух других поначалу вызывало опасение. Во-первых, мальчишка входил в сад не на собственных ногах. Его ввозили на такой штуке
