Дрожащий луч карманного фонарика продолжал выхватывать из темноты высеченные на камне буквы.
Но они больше не казались Ручьеву еле различимыми. Они горели теперь, пылали, озаряя все вокруг, властно раздвигая дождливую ночь…
Значит, вот так. Значит, здесь стоял летним, тихим утром этот часовой, убитый первым! Стоял, сжимая в руках винтовку, и был убит первым в то тихое летнее утро, и миновали годы, и полегли миллионы, раньше чем через этот мостик над высохшей речкой прошли солдаты его армии, изгоняя врагов.
Они, наверное, не останавливались тогда у скромного обелиска, они спешили. Они придут сюда позже, после победы, застынут на минуту в молчании, отдавая воинские почести тому, кто первым из всех выполнил до конца свой воинский долг.
Застынут в молчании, как сейчас Ручьев и его товарищи…
Ветер выл над старой дорогой, в оголившихся ветвях вековых дубов, раскачивал плакучую иву. Дождь плотными потоками обрушивался на землю. Но никто не трогался с места. Лишь через несколько минут, медленно, молча, солдаты двинулись к машине.
Якубовский не произнес ни слова.
Грузовик, тяжело урча, снова отправился в ночь, а под брезентовым верхом царило молчание…
А вот теперь, лежа под синим небом, под теплым солнцем, жуя травинку. Ручьев вспоминал почему-то ту ночь.
Почему?
Не потому ли, что и они сейчас лежат в таком же тревожном ожидании? Или по другой причине? Не странно ли, например, что сегодня бок о бок с ним как друзья и союзники сражаются сыновья, чьи отцы, быть может, первыми пришли на нашу землю через мостик над высохшей рекой?
Как же так?
Тогда враги, теперь союзники, друзья?
И Ручьев вспоминал беседу, которую на следующий день после стрельб провел с ними замполит.
— Помните, товарищи, крепко помните: мы не воевали с Германией, мы воевали с фашистской Германией. Мы не сражались с немецким народом, мы освобождали его! Гитлер пришел и ушел, а народ немецкий остался. И сейчас построил новую Германию — Германскую Демократическую Республику, нашего союзника, вашего верного друга. И если завтра империалисты развяжут новую войну, мы будем сражаться вместе с Национальной народной армией ГДР против общего врага. Помните это!
«И учения, в которых они сегодня принимают участие. — подумал Ручьев, — разве не лучшее тому доказательство?..»
— А ну, Дойников, посмотри-ка, у тебя глаза получше, не то что у меня. — Сосновский протянул бинокль. — Мне кажется, там что-то задвигалось.
Голос его звучал глухо, в нем слышалось напряжение. Все затаили дыхание, словно их разговор помешал бы Дойникову лучше видеть.
— Это танки. — спокойно сказал Дойников. — Раз, два, три, четыре…
— Ты что, всех их собираешься сосчитать? — прошипел Щукин.
— Да. Пять, шесть, семь, восемь. Восемь. Пока восемь. Идут не очень быстро. Осторожничают.
— В машину! — скомандовал Сосновский.
Через минуту он уже докладывал:
— «Ландыш-один»! Я «Ландыш-два», я «Ландыш-два». Вижу восемь танков противника. Вышли из леса. Продолжаю наблюдение.
По шоссе справа мчался «ГАЗ-69» с белым флажком, навстречу со стороны наступающих двигался такой же.
Поравнявшись, машины остановились. Посредники вышли и о чем-то долго совещались. Потом разъехались «по домам».
А танки все шли. Теперь их было уже не восемь, а двадцать: из леса показалась пехота. По шоссе справа двигались самоходные установки.
«Южные» приближались.
Приближались медленно, но неотвратимо.
Дозор Сосновского двигался от куста к кусту, от холма к холму. Там, где он остановился, поле слегка обрывалось, и можно было надеяться, что его обнаружат не сразу.
Что касается «первачей», то они мчались по шоссе с максимальной скоростью, но уйти в укрытие не успели.
Сосновский видел в бинокль, как «вражеские» танки с ходу открыли по ним огонь, как дозорную машину остановил посредник, как торопливо выскочили из нее Хворост, Костров, другие ребята и, пригнувшись. бросились в поле. «Ясно. — подумал Сосновский, — машина поражена».
— Сворачивай направо, быстро! — скомандовал он Ручьеву. — К шоссе!
Посредник что-то крикнул вслед бегущим, и двое остановились. Не спеша, не скрываясь, они направились обратно к оставшейся на дороге машине. Значит, двое «убиты». А Хворост и Костров, поминутно оглядываясь, бежали что есть сил. Они увидели машину Сосновского, мчавшуюся им навстречу, и повернули к ней.
«Правильно ли я делаю, — размышлял Сосновский. — спасаю своих, но обнаруживаю себя. Ну и что, в конце концов, это вопрос минут, не сейчас, так через три-четыре минуты меня обнаружат. А тут двое товарищей. Да, но ты ставишь себя под удар. За три — пять минут можно уйти на километры, ты же не уходишь, а движешься вдоль фронта… Хорошо, ну, а люди? А Хворост, а Костров? Что ж, спокойно уходить, бросив их на верную „смерть“? Ты спасаешь не себя, а боевую машину и целый расчет! Если б так все рассуждали в бою, то о какой взаимовыручке может идти речь? Товарища ранили, ну и черт с ним, он все равно не боец, а ты спасайся. Но приказ есть приказ. Тебе приказано как можно дольше наблюдать за противником, самому оставаясь незамеченным. Правильно, „как можно дольше…“». Вот предел этого «как можно дольше» и наступил. Кто это сказал? Кому дано это определить? Только мне, только моей совести, только моему пониманию долга…
Мысли вихрем проносились в голове Сосновского, никогда в жизни еще не спорил он так ожесточенно с самим собой, как в эти секунды.
Ох, какая ответственность! И это у него, командира отделения, а как же у старшего лейтенанта Копылова, у полковника Красина, у командующих сторонами?
На войне каждый командир, какой бы маленький он ни был, должен все время принимать решения. Каждую минуту! И каждый раз правильно, потому что мелкая ошибка сейчас, через час, через день может привести к катастрофе. И ты даже не будешь знать, какое из принятых тобою решений стало той трещиной, из которой позже образовалась пропасть. Как в шахматах. Думаешь, что сделал хороший ход, и только через двадцать ходов понимаешь, что этим ходом начал путь к поражению. Но то шахматы, там потери — это лишь деревянные фигурки…
Впрочем, в бою принимать ежеминутно решение приходится не только командирам, а каждому рядовому. Особенно у десантников.
Такие уж войска!
Часто в окружении, всегда в численном меньшинстве, нередко без связи, без достатка снарядов, патронов, а то и сухарей. Оцепленные ловушками, засадами, неожиданностями. Им некуда отступать, у них не бывает тыла. Они могут только маневрировать, прорываться, неожиданно атаковать или держаться насмерть, даже не зная порой, когда придет и придет ли вообще помощь.
У них больше, чем у кого-либо, все зависит от быстроты действий, от точности оценки обстановки, решительности и смелости, умения и опыта. И на любом уровне. Потому что далеко не всегда есть у них возможность доложить старшему и получить приказ. Частенько сам себе докладываешь, сам себе приказываешь, сам выполняешь. А если ошибешься, то винить, кроме себя, некого.
Такие уж войска!
Машина поравнялась с бегущими. На мгновение Ручьев замедлил ход. Дойников приоткрыл люк. Взмокшие, задыхающиеся, Хворост и Костров торопливо забрались внутрь. Мотор взревел, и теперь уже на полном ходу машина помчалась через поле к лесу.
Сосновский между тем не прекращал наблюдения и все время докладывал командиру роты. То и дело слышался его спокойный, негромкий голос:
— «Ландыш-один»! Я «Ландыш-два», я «Ландыш-два». Машина второго дозора уничтожена, двое «убиты», двоих взял к себе, противник наступает силами до двух батальонов средних танков и полка пехоты. Танки стягиваются к шоссе, артиллерии не обнаружено. Отхожу.
Дойников, беззвучно шевеля губами, продолжал считать танки. Хворост шепотом ворчал:
— Всегда не везет. Ковалева с сержантом «убили». Загорают себе, покуривают. Для них учение побоку. Будут на нас, дураков, смотреть, зубы скалить. В театр пришли… А нас, значит, пощадил снаряд, видишь ли! Повезло! В живых остались. Я б с теми «покойничками» поменялся…
— Да заткнись ты! — прикрикнул на него Щукин. — Как ты службу несешь? Уж будь уверен, в настоящем бою первым покойником станешь.
— Брось! — Хворост сплюнул. — Кому это нужно? В бирюльки играем. Бегаем, как гончие, зачем, спрашивается? Думаешь, в бою я б так чикался? Я б там любого чемпиона обогнал…
— Это уж точно. — усмехнулся Ручьев, — если в тыл. А если наоборот? И от черепахи бы отстал, А насчет учений, это ты зря — без них из тебя толку не выйдет. Впрочем, и из нас тоже.
— Ничего, — огрызался Хворост, — толк выйдет, ум останется.
— Новый танковый полк появился, — доложил Дойников.
— Почему решил, — спросил Сосновский, — может, это третий батальон?
— Нет, танки другие — потяжелей. Смотри… В этом деле Дойников не ошибется. Ой!
