ждала. Откуда-то изнутри здания послышался плач ребенка. Может быть, это был приют? Тогда я вспомнила о пинетке и вынула ее из кармана.
– Случайно не ваша?
Монахиня посмотрела на нее с недоумением.
– Не думаю… – начала она.
Но в этот момент Липучка подпрыгнула, выхватила пинетку у меня из руки и, держа ее в зубах, кинулась внутрь.
– Что тут делает кошка?! – воскликнула монахиня.
Она повернулась и, оставив входную дверь открытой, поспешила по коридору за Липучкой. Мы с Пульче – за ней.
Скоро мы вошли в большую комнату – дормиторий, как потом объяснила мне сестра Ахилла, – где вдоль стен стояло много кроватей. Три молодые сестры (с той, что нам открыла, – четверо) толпились вокруг колыбели.
– Брысь! Брысь, кошатина! Поди вон! Прочь! – заголосили они.
Ребенок перестал плакать. Липучка стояла у колыбели и, выгнув спину, шипела на монахинь.
– Ну хватит! – прикрикнула на нее Пульче. – Будь хорошей кошкой. – Она взяла ее на руки и прижала к себе.
Липучка вырывалась и царапалась. В тот момент из-за поднявшейся суеты мы не обратили внимания на красно-желтую тряпочку у нее в зубах. Монахини шелестели своими одеждами и говорили наперебой.
– Да что же это! – негодовала сестра Бландина (как их зовут, я узнала потом). – Кто мог впустить сюда эту наглую кошку? Бог знает, сколько на ней блох и микробов!
– Смотрите, чтобы она не оцарапала Тали!2 – кричала сестра Крочифисса.
– А-а-а! Она положила на подушку дохлую мышь! – завопила сестра Этельтруда. – Какая гадость!
Я наклонилась над колыбелью, чтобы убрать «эту гадость» и… так и осталась с открытым ртом. То, что я увидела… Ну ладно, теперь по порядку.
В колыбельке лежал ребенок – пока ничего странного. Но! На нем была распашонка, которую связала Пульче. Да, та самая – потому что второй такой просто не могло быть. С дырочками на месте спущенных петель, с правым рукавом короче левого… А главное, с черными волосками кошачьей шерсти, вплетенными в желтую пряжу. Как там Ланч говорил? Пряжа «кошка-барашка».
Младенец разбрыкался и скинул с себя покрывальце. Одна ножка – голая, а на другой – белая пинеточка, в точности такая, как та грязная, принесенная нам Липучкой и лежавшая теперь здесь же на подушке.
И, как будто всех этих деталей было недостаточно, Пульче вырвала из пасти у Липучки красно-желтую «тряпочку» и показала ее мне:
– Гляди! Петушок Дьюка!
Я схватилась за край колыбели, чтобы не упасть. Голова кружилась так, как будто меня заперли в работающей стиральной машине. И мысли тоже крутились как сумасшедшие.
«Это невозможно. Карлито умер. Я видела его похороны по телевизору. Белый гробик, покрытый цветами, – его несли Мильярди и тибурон».
И снова: «Карлито умер. Это объявили в новостях, это сказал профессор Лулли, это сказала Тамара. И причину сказали. Порок развития. С этим ребенком все в порядке – здоровенький, прекрасный. Желтая распашонка ничего не значит. И петушок, как у Лео, – тоже. Кто-то в клинике мог взять их из нашего чемодана: какая-нибудь медсестра, уборщица, кто-то из медперсонала. И потом подарить монахиням (монастырям часто жертвуют подержанные вещи). А те облагодетельствовали одного из своих подопечных детей-сирот».
– Что это за ребенок? – спросила я.
Моим братом он не мог быть никак. Во-первых, мертвые не воскресают, а во-вторых, у этого младенца была темная кожа.
И не просто темная, а совсем черная – как у Лебебе, как у Джарры или у Аминаты Сенгор.
– Девочка-найденыш, – откликнулась сестра Бландина, довольная тем, что Пульче взяла Липучку на руки. – Мы нашли ее возле мусорного бака пятнадцать дней назад, как раз в рождественскую ночь. Прямо как в сказке, – добавила она, как будто до сих пор не могла в это поверить.
– Сказка, которая могла закончиться трагедией. Не знаю, что это за люди такие! – вставила сестра Этельтруда. – В крайнем случае могли бы оставить в больничном боксе – в тепле и безопасности. Никто бы и слова им не сказал. На такой случай есть закон, предусматривающий полную анонимность.
– А эти положили ее в деревянный ящик из-под шампанского вместе с кожурой от бананов и прочими отходами и оставили возле бака рядом с мешками мусора! Такую крошечку, родившуюся несколько часов назад. Как можно быть настолько жестокими! – добавила сестра Ахилла.
– Хорошо еще, что в бак не бросили! – воскликнула Бландина. – А приехал бы мусоровоз! Как подумаю, мурашки по коже.
– А мусор-то был из элитного дома, – заметила сестра Крочифисса. – В ящике были еще пустые бутылки из-под шампанского, баночки от икры, почти нетронутая красная рыба, целые ананасы… Солома, которой раньше были переложены бутылки, и увядшая листва только и защищали малышку от холода.
– Как Младенца в яслях, – вздохнула сестра Бландина. – Вот мы и назвали ее Наталия [21], или просто Тали́.
– А откуда у вас эта желтая распашонка? И войлочный петушок из фетра? – не удержалась Коломба. – Кто вам их подарил?
– Никто. Распашонка на ней была. Кто-то все-таки подумал ее одеть и подложил петушка под голову вместо подушки, – объяснила сестра Крочифисса.
– Только не подумайте, что она так в ней все время и лежит, – испугалась сестра Этельтруда. – Мы каждый день ее стираем и просушиваем на батарее. А на это время заворачиваем малышку в теплое полотенце.
– А других одежек у нас для нее нет, ни новых, никаких. Мы живем бедно, и нам никто ничего не дарит, – печально заключила сестра Бландина. – Пинетки ей связала из остатков шерсти сестра Ахилла.
– Зато наш судья нам доверяет: сказал, что Тали может побыть у нас, пока семья, с которой он договорился, не вернется с рождественских каникул, – продолжила сестра Ахилла.
– Для такой девочки трудно было найти приемных родителей, – вздохнула сестра Крочифисса. – С нынешней кампанией против темнокожих, которую развернули каррадисты…
– До конца каникул осталось совсем немного. Тяжело нам будет расстаться с нашей Тали, – сказала сестра Этельтруда. – Но если это для ее блага…
С каждой сказанной монахинями фразой Коломба запутывалась все больше. И то и дело поглядывала на Пульче – понимает ли та что-нибудь? Но Пульче только мотала головой: «Бред. Ничего не понимаю».
Какому сумасшедшему могло прийти в голову утащить вещи Карлито для этой малышки, чтобы потом тут же от нее избавиться?
В это время в глубине дормитория открылась дверь, и вошли еще две монахини. Одна, очень старая, еле передвигалась, другая, среднего возраста, ее поддерживала.
– Слава Господу нашему Иисусу Христу, мать Норберта! – приветствовала старшую сестра Ахилла. – Эти девочки
