понимаешь, Кэмерон. – Она говорила очень спокойно. Потом голос зазвучал тише: – И, честно говоря, ты далеко не всё знаешь о своих родителях, о том, чего бы они хотели для тебя. Я знала их обоих куда дольше, чем ты. Представь на минуту, что они поступили бы точно так же, как я сейчас, учитывая обстоятельства?
Ничего такого она не сказала, но меня словно под дых ударили. Ровно туда, где было мое слабое место, и я сразу почувствовала свою беспомощность, глупость, вину и, что хуже всего, страх того, что она была совершенно права: я действительно мало знала своих родителей. Довольно мало. И Рут указала мне на это, отчего я возненавидела ее.
Она продолжала:
– Я бы не хотела так с тобой расставаться, весь этот гнев…
Но я не дала ей закончить. Шагнув вперед, я заставила себя посмотреть ей прямо в глаза. Потом я заговорила, тщательно подбирая слова:
– А ты никогда не думала, что ничего бы не было, если бы не ты? Может, со мной ничего бы и не было? Что каждый твой шаг с момента их гибели был ложным?
Она так изменилась в лице, что я поняла, насколько же ужасными были мои слова. Конечно, все это была ложь от начала и до конца. Но я не могла остановиться. И я говорила. Голос мой креп, и я продолжала:
– Ведь кроме тебя, Рут, у меня никого нет. И это ты довела меня. А теперь вынуждена сплавить меня сюда, чтобы тут попробовали меня исправить, пока не стало слишком поздно. Пока я еще не совсем потеряна для добра. Налетай, торопись! Исправь меня, исправь меня скорее, Иисус! Исцели меня. Побыстрее, а то ведь такой и останусь до конца своих дней!
Она не закатила мне оплеуху. А я так надеялась вернуться в этот дом, подделывающийся под курорт, с ярким, полыхающим отпечатком ее ладони на щеке. Но Рут сдержалась. Из ее глаз катились настоящие слезы, таких я у нее никогда не видела. Я верю, что тогда она не играла. Она никак не могла справиться с рыданиями, даже когда села в эмбриомобиль и нажала на газ. Мне было видно, что она так и не может унять слез, не может или не хочет даже посмотреть на меня. Я чувствовала, что наконец-то заслужила такую реакцию, совершив нечто воистину ужасное.
* * *
Первую ночь в «Обетовании», по несколько раз повторив друг другу наши истории, поделившись мечтами и вновь поставленными целями (принять божью помощь, исцелиться, найти себе парней, что со стороны Эрин было истинной правдой, а с моей – сплошным притворством, приспособленным к нуждам окружающих), я провела, прислушиваясь к звуку ее дыхания, к шороху ее одеял – всему, что неизбежно привлекает слух, когда ночуешь не один на новом месте. Мысленно я была не с Коули, а с Ирен Клоусон, представляла, как она в такую же ночь лежит в своей кровати вдали от дома, слышит то же, что и я сейчас, и, возможно, тоже вспоминает обо мне. Постепенно эти мысли и тихое посапывание Эрин усыпили меня.
Мне снилось, что навестить меня приехала самая настоящая Джейн Фонда. Я не так уж часто брала фильмы с ней в видеопрокате, но как-то днем по телеку крутили «На золотом пруду». Там еще Кэтрин Хэпберн, конечно, она уже в возрасте и все твердит своему мужу, совсем старому Генри Фонда, чтобы он посмотрел на гагар. «Смотри, Норман, там гагары! Гагары!» Джейн Фонда по сценарию играет их стервозную доченьку или что-то в этом роде, а отец у нее довольно черствый, к тому же старый и, возможно, страдает от деменции, поэтому им сложно договориться между собой. А может, они это нарочно. Я так и не узнала, чем там кончилось, потому что пришла Рут и надо было ей помогать, так что фильм я не досмотрела. Не уверена даже, действительно ли эти гагары так важны по сюжету. Во сне Джейн Фонда явилась мне в образе загорелой угловатой блондинки, волосы за спиной развеваются сами собой, без малейшего дуновения, а я показывала ей наше учреждение. Мы обошли все здания, а потом вдруг прямо из кафетерия перенеслись на ранчо Ирен Клоусон, на самую верхушку кургана, под которым нашли динозавра. И вроде бы это то же место, но не совсем то, как бывает во сне. Когда же мы ступили на землю и оказались на самом свету, я почувствовав запах свежей земли, вдруг решила, что, должно быть, мое место именно здесь, в «Обетовании». Что-то было в этом запахе, в том, как ложился свет, такое, что я вдруг почувствовала: все так, как должно быть.
Я пыталась спросить Джейн Фонду, что она об этом думает, но ее уже не было рядом. Она стояла у хлева с каким-то высоким мужчиной в сером костюме. Чтобы дойти до них, мне потребовалась уйма времени, словно я передвигалась по одному из тех надувных домов, которые ставят на ярмарках; земля так и ходила ходуном под ногами, точно ее кто-то накачал воздухом. И только когда я поравнялась с ними, я разглядела, что это Кэтрин Хэпберн, только молодая, в мужском костюме с галстуком, волосы рыжеватые и немножко кудрявятся. И потом вроде бы Кэтрин Хэпберн приближается ко мне, словно бы летит, а земля под ней еще больше напоминает воздушный шар, а не твердую почву, и говорит: «Ты ничего не знаешь о Боге. Ты даже о кино ничего не знаешь». Потом наклоняется и целует меня такими красными и полными губами, что настоящими они быть никак не могут, и, когда мы отрываемся друг от друга, эти губы вдруг оказываются у меня во рту, только они восковые. Такие огромные восковые губищи, вроде тех, что надевают на Хеллоуин. Я впиваюсь в них зубами по самые десны и застреваю в них. Я хочу что-то сказать, но не могу, потому что эти губы намертво прилипли к моим зубам, и я не могу промолвить ни словечка. А потом откуда-то издалека до меня доносится смех. Это Джейн Фонда. Но тут уж я не уверена, во сне я это слышала или наяву.
Во время первой индивидуальной консультации мы рисовали мой айсберг. На самом деле консультация была не совсем индивидуальная, так как нас было трое: я, преподобный Рик и женщина, которую до того я никогда не видела, – Лидия Марч, штатный психолог и по совместительству
