Шамиль Ракипов - Прекрасны ли зори?..

Ванька Рогов просто лезет из кожи, чтобы сравнять счёт. Мечется по пустырю как угорелый, словно бы один играет и нет у него команды. Из сил выбился, готов треснуть от злости.

А мы спокойно играем, друг дружке мяч перепасовываем. Хоть и устали, да не как Рогов.

Вот Ванька мчится наперерез Ивану Чернопятко. Бежит, по-бычьи пригнув голову, сверкая белками глаз. Чернопятко резко останавливается, наступив на мяч, и Ванька Рогов пролетает мимо. Чернопятко гонит мяч к воротам. Его опять настигает Рогов. Он замаялся, дышит тяжело. Мяч подлетает кверху. Чернопятко приготовился вбить его в ворота. Но Рогов, чтоб помешать, из последних сил ринулся, метя головой ему в живот. Я заметил это, мигом влетел между ними. Мы все трое повалились на землю. «Спасибо», — шепнул мне на ухо Иван и, вскочив, изо всех сил пнул тряпичный мяч. Тот треснул по швам и со свистом влетел в ворота.

Ванька Рогов, желая скрыть конфуз, сильно захромал, делая вид, что его «подковали», и пошёл с поля. Нет, он не сел на краю пустыря, схватившись за ногу. Совсем ушёл. Оставил нам свой мяч. Странно, прежде он этого никогда не делал. Но время ли сейчас над пустяками раздумывать да искать объяснение переменам в характере Ваньки!

Мы играли до тех пор, пока сшитый Ванькой мяч не разлезся в клочья. Усталые, измученные, еле передвигая ноги, вернулись домой. Иван хотел было обуться, глядь за поленницу — а сапог-то там и нет. Мы обшарили всё кругом, сапоги как сквозь землю провалились.

— Если отец узнает, убьёт меня, — сказал Иван, сел на землю и начал плакать.

Мы обступили его, стояли молча. С сочувствием глядели на убитого горем дружка. Как объяснить исчезновение Ивановых сапог? Не могли же они сами куда-нибудь утопать! Значит, это чьих-то рук дело. А может, Шамгольжаннан-жинге увидела их да внесла в дом?

Я забежал домой и вскоре вернулся. Нет, тётя не знала ни про какие сапоги.

— Ванька Рогов стащил! — предположил Калимулла.

— Больше некому, — подтвердили другие мальчишки.

— Только мы видели, куда Иван спрятал сапоги. Кроме Рогова, все на пустыре были…

— Вот почему он оставил нам свой мяч!

Мы тут же всей гурьбой побежали к Роговым.

Ваньки не оказалось дома. Его мать сказала, что о недавно прибегал, а потом снова исчез, прихватив с собой нитки, иголку, ножницы. Ножницы! У меня по спине поползли мурашки, едва я предположил, для чего ему понадобились ножницы. Но куда Ванька мог деться? Куда он может спрятаться, чтобы спокойненько творить своё злое дело? В сарае! Больше негде.

Ванька брыкался, царапался, кусался, точно хорёк. Но мы всё-таки его выволокли наружу. Бросили наземь неподалёку от дверей сарая. Уж такой обиды Ванька стерпеть не мог. То на одного кидается, то на другого. Ребята презрительно отталкивают его от себя. Ванька больше для них не авторитет. Изнемог Ванька, на землю опустился, носом хлюпает, грязным кулаком глаза протирает.

Мы опоздали. Ванька успел изрезать одно голенище на несколько клинышков и уже начал сшивать кожаный мяч. Мы наподдали ему как следует. Прихватив сапоги — один целый, другой без голенища, — ушли.

Однако оттого, что Ваньку Рогова отдубасили, голенище всё равно не склеилось. Что же делать? Как выручить парнишку, приехавшего погостить к нам и попавшего в такую беду?

А что, если рискнуть обо всём рассказать дяде Родиону? Если у него отыщется кожа, пригодная для голенища, возьмёт да и пришьёт сам. Хотя вряд ли у него есть такая кожа. Была бы, сам не ходил бы в протёртых сапогах… Вот если сапоги Халиуллы-абзыя из сундука стянуть — куда вернее было б дело. Халиулла-абзый их надевает только по праздникам, не скоро хватится. Они у него из такой же мягкой кожи и блестящие. Но когда дядюшка об этом прознает, задаст нам перцу.

Как же быть? Вот задача! И друга не выручить из беды нельзя. Вон даже в старое время полководец Суворов говорил: «Сам погибай, а друга выручай». Про это в книжке написано. Правда, тогда война была, но дружба и в мирное время остаётся дружбой. Придётся всё-таки рискнуть…

Я обошёл дом со всех сторон — провёл разведку. Взрослые сидели в саду и, о чём-то увлечённо разговаривая, услаждались чаем. Я бесшумно, словно кошка, юркнул в окно. Открыл сундук. Просунув руку, нащупал сапоги за «ушки» и по одному вытащил их наружу и, молнией выскочив за ворота, сунул сапог в руки Ивану:

— Примерь.

Удивился Иван, растерялся. Надеть-то надел, но слепой заметит, что ноги у Ивана разные: один сапог больше, другой меньше.

И надо же было в этот момент выйти из калитки дяде Давиду и Халиулле-абзыю! Они пребывали в приятном настроении. Дядя Давид, мурлыкая под нос какую-то песенку, сбросил с телеги целый ворох берёзовых веников и стал запрягать лошадь. А Халиулла-абзый велел нам перетаскать веники в сарай.

— Пока сложите в углу, — сказал он. — А завтра к веникам добавим мяты и полыни для запаха и подвесим сушиться. Сейчас дядя Давид едет на кладбище. Полезайте в телегу, с ним поедете. На обратном пути насобирайте побольше мяты и полыни.

— Ай, отец, — обратилась к мужу Шамгольжаннан-жинге, выглянув из калитки, — зачем на кладбище рвать? Пусть лучше проедут подальше, в поле. А то полынь с кладбища… Лучше умереть, чем прикасаться себе в бане такими вениками!

Халиулла-абзый насупился, но, соглашаясь, закивал:

— Ладно, дети, пройдите к полю вдоль балки. Заодно травы накосите. Лошади надо что-нибудь ночью пожевать.

Это мне сказал Халиулла-абзый. И ещё троим ребятам, что играли с нами в футбол. А Габдулла отнёс веники и не вернулся, незаметно смылся в сад. Калимулла спрятался за поленницу дров. И Хабибулла бы улизнул, да только он очень любит щавель. Как окажется в поле, глаз не отрывает от земли. А то, бывало, растянется на пузе и лёжа уплетает кислый щавель. Наш бычок и тот не так любит щавель, как Хабибулла. По этому он первый прыгнул в телегу и занял место поудобнее. Остальные его братья не то испугались, что и всем влетит за сапоги, не то после игры в футбол устали, и теперь лень было ехать в поле.

Я хотел отворить ворота и, зайдя во двор, подналёг на перекладину, чтобы отбросить её, но кто-то сильно толкнул ворота, и я не успел отскочить, шлёпнулся бы на землю. Гляжу, стоит в воротах косой Ханафи, муэдзин.[5] Борода взъерошена, глаза вытаращены, злобно сверкают. К тому же Ханафи не один пришёл, привёл с собой четверых стариков.

Этот тщедушный на вид, сутуловатый пожилой человек во все времена года ходил в лёгкой латаной одежде и потёртой каракулевой шапчонке. Мне не раз доводилось слышать, как он ядовито высмеивал парней и девушек, прогуливающихся под руку. Он прогонял палкой тех — будь то мужчина или женщина, — кто заходит к соседям в гости босиком или без головного убора: это якобы по мусульманским обычаям является дурным поступком.

При виде его у меня в голове промелькнула мысль: «Что же мы натворили? Почему к нам явился этот злой человек?..»

Ханафи, раскрасневшийся, как рассерженный индюк, вплотную приблизился к Халиулле-абзыю. Задрав голову, выставил растрёпанную бородёнку, сузил глаза да так и замер в этой позе. Только ноздри раздувались и шумно втягивали воздух. Вдруг встрепенулся, ткнул в воздух толстой палкой, показывая на дым, вьющийся из трубы над нашей крышей. Он прокашлялся, чтобы голос его звучал громче, и начал возмущённо кричать, брызжа прямо в лицо Халиулле-абзыю слюной. Он говорил торопливо и задыхался. Произносил какие-то странные слова, якобы из корана, смысл которых мне был непонятен.

Другие старики согласно кивали головой. И это, видать, косому Ханафи придавало уверенности в себе.

— Я готов стать жертвой во имя нашей веры, но не успокоюсь, пока не проткну котёл этих безбожников! — воскликнул он, размахивая палкой, и решительно зашагал к нашему дому.

Дядя Давид, удивлённый неожиданным появлением странного взбалмошного старика, замешкался и выпустил повод, за который удерживал лошадь. Когда Ханафи замахнулся палкой, лошадь испугалась и прянула в сторону. Телега хрястнула и опрокинулась. Хабибулла с истошным воплем вывалился из неё и откатился в сторону. И в это мгновение рядом с ним гулко ухнуло что-то увесистое, тяжёлое. Это упал из телеги прикрытый сеном красиво выделанный из дуба новёхонький могильный крест. И не перекувырнись Хабибулла разочек через голову, быть бы ему придавленным тем крестом.

Служители мечети, считавшие греховным поступком даже прикосновение к символу православной веры — кресту, побледнели и онемели от ужаса. Может они подумали, что сию минуту к ним грядёт несчастье, под ними разверзнется земля и начнётся светопреставление. Вдруг, опомнившись, подхватив полы халатов, чтобы в них не запутаться, они кинулись прочь.

Халиулла-абзый извлёк из-под сена плачущего в голос сына. Обеспокоенно оглядел его, ощупал. Убедившись, что мальчик цел и невредим, успокоился, потрепал его по щеке, уговаривая, чтобы он перестал плакать.