тот самый полууголовник, который сам с собой играл в карты, приговаривая: «А мы вас отсюда ударим!», «А мы вам отсюда воткнем!..», «А мы вас козырем по загривку, по голове!».
Тот самый полууголовник, который почему-то упрямо сокращал на одну гласную букву слово «паренёк» и называл меня словечком «парнёк».
Гласная «е» его не устраивала. Он вообще говорил мало: похоже, ни гласные, ни согласные его не устраивали. Может быть, он, говоря политическим языком, был против гласности и согласия? Или это я ему с досады приписывал?
— Обвинение в убийстве отпадает, — разочарованно объявил следователь. Я вспомнил вышку в Лужниках. А наша «вышка» на моих глазах стала рушиться. — Но остается в силе другое обвинение: покушение на убийство! Попытка живьем замуровать человека… Уголовная статья меняется. «Вышка» вам не грозит. Тем более если вы сами, своими собственными руками освободите жертву из подземелья! Тогда и подписка о невыезде не потребуется.
— Раненый и голодный зверь особенно опасен, — вновь констатировал Покойник то, что мы уже и без него констатировали в первой «Очень страшной истории». Он, похоже, хотел запугать нас.
Неожиданно Покойник перешел на воинственный тон:
— Я сам! Сам освобожу его!.. И сниму с вас всех обвинение… Бегите назад, не оборачиваясь! А я брошусь вперед… На амбразуру!
Он выхватил из рук следователя Антимоновской прокуратуры неказистый заржавленный ключ, которого я вначале не заметил, потому что следователь его плотно зажал в кулаке и как бы скрывал от нас. Покойник кинулся к подземелью… Я давно уже мечтал броситься в Наташином присутствии на какую-нибудь амбразуру. Но ключ был сначала тайно и прочно зажат в руке следователя, а теперь был в руке у Покойника. Не вырывать же его!.. И еще я вспомнил арию из оперы «Пиковая дама»: «Сегодня — ты, а завтра — я… Пусть неудачник плачет!» (Меня все больше тянуло не к низким, а к классическим образцам!) Вчера героем слыл я, а ныне им намеревался прослыть Покойник… Кто будет завтра — трудно предугадать. Я, к несчастью, оказался в тот миг неудачником. Но не плакал, к чему звала меня оперная ария… Еще не хватало расхлюпаться на глазах у всех, и особенно на двух глазах, которые принадлежали ей!
Покойник находился уже на самом пороге своего подвига: у ржавой двери с ключом в руке.
Перед этой дверью, обитой железом, он остановился и взглянул на нее так, будто уходил на фронтовое задание, из которого не было шансов вернуться. И произнес целый монолог:
— Я выпущу его, если вы предварительно скроетесь. Пусть риску подвергнусь я один! Если может погибнуть один, не надо погибать всем шестерым… Не забывайте меня! — Он бросил многозначительный взгляд на Наташу. — Пусть голодный Племянник растерзает и съест меня одного… Я пойду на это во имя вашего будущего! Если буду знать, что вы в безопасности, мне будет легче…
Покойник не жалел слов, потому что, как я думал, жалел себя — и хотел оттянуть время.
Я вспомнил строчку из Тараса Шевченко: «Не забудьте, помяните незлым, тихим словом…» (Опять меня потянуло на высокие образцы!) Конечно, краткость — родная сестра таланта! Но у Покойника такой сестры не оказалось.
— Принимаем условия! — произнес я с плохо скрываемой неискренностью.
Хотя ноги не хотели мне подчиняться, я первым побежал к калитке и к забору, увлекая за собой всех остальных. Выскочив с дачного участка на проезжую дорогу, я нарушил просьбу Покойника и обернулся, чтобы убедиться, что члены литкружка последовали моему примеру.
Случайно и как бы мимоходом взгляд мой скользнул по забору — и я вновь убедился, что номер с забора сорван… Прямо к деревянным перекладинам прилип почтовый ящик, а к нему была прибита жестянка, которую не содрали, — «Рыжиковым».
— Бегите! Я его выпускаю!.. — голосом укротителя, нечаянно распахнувшего клетку с хищником, возопил Покойник.
И мы побежали или, говоря грубым языком, дунули по направлению к станции.
Следователь Антимоновской прокуратуры, его сотрудники, подземелье, статьи Уголовного кодекса, почтовый ящик с прибитой к нему жестянкой «Рыжиковым», вопли Покойника и Племянника Григория — все, говоря литературным языком, причудливо перемешалось у меня в голове. Но сквозь всю эту мешанину прорезалась, раня меня по пути, острая и беспощадная мысль: на этот раз всех спасет Покойник… а не я!
Наташа бежала рядом: я уловил ее дыхание, которое не мог бы спутать ни с чьим другим.
«Она сейчас благодарна Покойнику, а не мне! Она им восторгается!» Сознавать это было невыносимо.
И вдруг возникла, говоря математическим языком, теорема: «Кто же во всем этом виноват?
Почему Племянник-полууголовник оказался запертым?» Это была теорема… Но я доказал ее себе самому быстрее, чем у меня получалось с теоремами на уроке. «Виноват Глеб Бородаев-младший! Результат его преступления ликвидировал не я, а Покойник». Дыхание Наташи было совсем рядом… Оно казалось мне укоризненным.
А природа все так же жила своей особой, но прекрасной жизнью: смеркалось. И на душе тоже… Внезапно в памяти ожили последние слова из оперы «Евгений Онегин»: «Позор, тоска… О, жалкий жребий мой!» А брат мой Костя уверяет, что я обращаюсь к низким литературным образцам!..
Глава IX, в которой я из обвинителя становлюсь защитником
Писал я вторую «Очень страшную историю», и все время мне чего-то недоставало. Потом я сообразил, что не хватало погони. Бегство было, а погони не было. Детектив получился неполноценный… Но я, как и Валя Миронова, в данном случае не мог нарушать правду жизни. Как было, так было… Но что-то вроде погони все-таки произошло: освободив из подземелья голодного зверя, Покойник за нами как бы погнался. Вернее сказать, он нас догонял. «Но все равно он бежал по нашим следам. Значит, в какой-то степени это можно считать погоней», — подумал я. И успокоился.
Догнал нас Покойник на платформе станции Антимоновка. Вид у него был до того героический, что наш литкружок сам собой расступился.
И дважды освободитель оказался в центре. Дважды потому, что он освободил из подземелья «голодного зверя» и одновременно освободил от него нас. Губами Покойник впился в кисть своей левой руки. Предполагалось, что он ранен… Но раны без крови никогда не бывает. А кровь Покойнику высосать не удавалось. Выпустив изо рта кисть левой руки, он произнес:
— Освободил!
Но это уже относилось к Племяннику Григорию. «А мы вас отсюда ударим!.. А мы вам отсюда воткнем!.. А мы вас козырем по загривку, по голове!» Все это угрожало членам нашего литкружка. Если бы не
