Справедливость. Как поступать правильно? - Сэндел Майкл

С точки зрения нарративной концепции личности, либеральная трактовка обязательств слишком бледна. Эта трактовка не учитывает особые обязательства, которые мы несем друг перед другом как сограждане. Более того, либеральная трактовка не учитывает лояльности и обязательств, моральная сила которых заключается отчасти в том факте, что знание о них и их признание неотделимы от понимания самих себя как тех конкретных личностей, коими мы являемся, — как членов конкретной семьи, страны или народа, как носителей истории этой семьи, этой страны, этого народа, как граждан этого государства. В нарративной концепции личности таковые идентичности — не случайные обстоятельства, которые надо выносить за скобки при размышлениях о морали и справедливости; эти обстоятельства — части наших уникальных личностей и потому законным образом имеют отношение к нашим моральным обязательствам.

Итак, одним из способов решения вопроса о том, какую концепцию личности выбирать — волюнтаристскую иди нарративистскую, является вопрос, не думаете ли вы, что существует третья категория обязательств (назовем их обязательствами солидарности или членства), которые нельзя объяснить в терминах и логике договоров. В отличие от естественных обязанностей, обязательства солидарности не универсальны, а конкретны, носят особый, частный характер. Это — моральные обязательства, которые мы несем в отношении других людей не как в отношении разумных существ как таковых, а как в отношении существ, вместе с которыми мы разделяем определенную историю. Но обязательства солидарности (в отличие от добровольных обязательств) не зависят от акта согласия. Они черпают свою нравственную силу не из моральных размышлений, обусловленных обстоятельствами индивидуумов, а из признания того факта, что моя личная история включена в истории других людей.

Солидарность и принадлежность

Приведу несколько возможных примеров обязательств солидарности или возникающих из членства в какой-то общности. Интересно, считаете ли вы, что данные обязательства несут моральный вес, и если да, то можно ли принять эту моральную силу в договорных теориях морали.

Самым простым примером являются особые обязательства, которые члены семьи несут по отношению друг к другу.

Предположим: тонут двое детей, один из которых — ваш ребенок, другой — чужой, а у вас времени хватит лишь на спасение одного из них. Вы поступите неправильно, если спасете собственного ребенка? Может, лучше бросить монетку — орел или решка? Большинство людей скажут, что в спасении собственного ребенка нет ничего зазорного, и сочтут странной мысль о бросании жребия в силу справедливости. В основе этой реакции — мысль о том, что родители несут особую ответственность за благополучие своих детей. Некоторые утверждают, что эта ответственность (равно как и соответствующее обязательство) возникает из согласия: решив завести детей, родители добровольно соглашаются присматривать за ними с особой заботой.

Чтобы вынести вопрос согласия за скобки, рассмотрим ответственность, которую перед родителями несут дети. Предположим, что две пожилые женщины нуждаются в уходе: одна из них — моя мать, другая — мать кого-то другого. Большинство людей согласятся с тем, что, хотя было бы превосходно, если б я смог позаботиться об обеих женщинах, у меня есть особые обязательства заботиться о своей матери. В этом случае неочевидно, можно ли объяснить эти особые обязательства каким-то согласием. Я не выбирал себе родителей. Я даже не решал вопроса о том, иметь ли родителей вообще.

Можно утверждать, что моральная обязанность заботиться о матери возникает из того факта, что она воспитала меня, заботилась обо мне, когда я был маленьким, и на мне лежит обязанность отплатить за это. Принимая выгоды, которые моя мать дала мне, я неявным образом согласился помогать ей, когда она будет нуждаться в помощи. Некоторые могут счесть данный расчет согласия и взаимности выгод слишком холодным для учитывания семейных обязательств. Но допустим, что вы соглашаетесь с таким расчетом. Что бы вы сказали о человеке, родители которого пренебрегали своими родительскими обязанностями или были безразличны к своему чаду? Скажете ли вы, что качество ухода за ребенком определяет степень, в которой сын или дочь обязаны помогать родителям, когда они, в свою очередь, нуждаются в помощи детей? В той мере, в какой дети обязаны помогать даже плохим родителям, требования морали могут превосходить либеральную этику взаимности и согласия.

Перейдем от семейных к коллективным обязательствам. Во время Второй мировой войны члены французского движения Сопротивления пилотировали бомбардировщики и наносили удары по целям, находившимся на территории оккупированной нацистами Франции. Хотя бомбили преимущественно заводы и другие промышленные объекты, избежать жертв среди гражданского населения при этом было невозможно. Однажды пилот бомбардировщика получает приказ и обнаруживает, что цель удара — его родная деревня. (История может быть апокрифом, но в ней поставлен интересный нравственный вопрос.) Летчик просит освободить его от данного задания. Он не спорит: бомбардировка его родной деревни, где расположились гитлеровские части, так же необходима для освобождения Франции, как и задание, которое он выполнил днем ранее. Летчик знает, что если не он, то это задание выполнит кто-то другой. Но он берет отвод, потому что не может быть человеком, бомбящим родную деревню, в результате чего погибнут его односельчане. Он считает, что если осуществит бомбардировку, то совершит особый нравственный проступок, пусть и во имя правого дела.

Как оценить позицию летчика? Эта позиция восхищает вас? Или вы считаете ее проявлением слабости? Не будем сейчас рассматривать более широкий вопрос о том, гибель скольких гражданских лиц оправдана делом освобождения Франции. Летчик не ставит под сомнение необходимость нанесения бомбового удара или неотвратимость гибели многих гражданских лиц. Он говорит лишь то, что не может быть убийцей этих конкретных людей. Являются ли колебания пилота простой брезгливостью или это нечто имеющее моральное значение? Если мы восхищаемся летчиком, то, должно быть, потому, что видим в его позиции признание им своей идентичности, обремененной чувством принадлежности к деревне, и восхищаемся природой того, что отражает его нежелание выполнять конкретное боевое задание.

В начале 80-х гг. прошлого века голод в Эфиопии выгнал 400 тыс. человек в соседний Судан, где они изнемогали в лагерях для беженцев. В 1984 г. правительство Израиля предприняло скрытную операцию под кодовым названием «Моисей» для спасения эфиопских евреев, которых вывезли по воздуху из Судана в Израиль [342]. До того как арабские государства оказали давление на Судан и принудили его не сотрудничать с Израилем в деле эвакуации, было спасено примерно 7000 эфиопских евреев, известных как фалаши. Шимон Перес, бывший в то время премьер-министром Израиля, сказал: «Мы не успокоимся до тех пор, пока все наши братья и сестры благополучно не прибудут домой из Эфиопии» [343]. В 1991 г., когда гражданская война и голод угрожали выживанию остальных эфиопских евреев, Израиль организовал еще более крупный воздушный мост. И 14 тыс. фалашей были вывезены в Израиль [344].

Правильно ли поступил Израиль, организовав спасение эфиопских евреев? Трудно рассматривать организацию воздушного моста иначе, чем героическую эпопею. Фалаши находились в отчаянных обстоятельствах и хотели попасть в Израиль. А Израиль, как еврейское государство, основанное после Холокоста, было создано для того, чтобы предоставить евреям дом. Но предположим, что кто-то выдвигает следующее возражение: от голода страдали сотни тысяч беженцев из Эфиопии, но Израиль, будучи ограничен в ресурсах, мог спасти лишь малую долю этих беженцев. Так почему же не провели лотерею, чтобы определить те 7000 беженцев, которых надо спасать? Почему по воздуху вывозили именно эфиопских евреев, а не эфиопских беженцев в целом? Не была ли эвакуация фалашей актом несправедливой дискриминации?