Если брак — почитаемый институт, какие добродетели он прославляет? Этот вопрос равносилен вопросу о цели, предназначении брака как социального института. Многие противники однополых браков утверждают, что главная цель брака — рождение потомства. Согласно этому доводу, однополые пары не имеют права на брак, поскольку не могут иметь потомства. Иначе говоря, у подобных пар нет соответствующей добродетели.
Эта телеологическая линия рассуждений лежит в основе противодействия однополым бракам, и Маршалл непосредственно берется за ее разбор. Она не претендует на нейтральное отношение к цели брака, но предлагает другую интерпретацию этой цели, конкурирующую с традиционной. Сущность брака, утверждает Маршалл, заключается не в рождении детей, а в исключительном, исполненном любви обязательстве, которое дают друг другу два партнера: быть или традиционными или гомосексуальными супругами.
Читатель может спросить, как в таком случае решить, какое из конкурирующих определений цели или сущности брака является правильным? Можно ли рационально, обоснованно утверждать что-либо о значении и цели таких морально оспариваемых социальных институтов, как брак? Или все разговоры — просто столкновение примитивных утверждений, споров, в котором одни говорят, что смысл и предназначение брака — потомство, а другие столь же упрямо настаивают, что смысл и значение брака — исполненное любви обязательство, и нет никакого способа показать, что одни утверждения более правдоподобны, чем другие?
Мнение Маршалл — хорошая иллюстрация того, как могут развиваться подобные рассуждения. Во-первых, она ставит под сомнение утверждение о том, что главной целью брака является рождение детей. Она делает это, показывая, что брак в том виде, в каком его ныне осуществляет и регулирует государство, не требует рождения детей. От гетеросексуальных пар, желающих получить разрешение на брак, не спрашивают об «их способности или намерении зачать детей посредством соития. Способность к зачатию — не условие заключения брака и не основание для развода. Люди, никогда не осуществлявшие свои брачные отношения и не планирующие сделать это, могут быть женатыми или замужними и оставаться в браке. Люди, которые не могут пошевелиться на своем смертном одре, могут вступать в брак». Хотя, заключает Маршалл, «многие, возможно, большинство состоящих в браке пар имеют совместных детей» (зачатых с посторонней помощью или самостоятельно), «безусловным и обязательным условием гражданского брака является исключительное и постоянное обязательство, которым связаны супруги, а не способность к деторождению».
Итак, часть аргумента Маршалл заключается в интерпретации цели или сути брака в том виде, в каком он ныне существует. Сталкиваясь с противоречащими друг другу интерпретациями социальной практики — с интерпретацией брака как института воспроизводства и брака как исключительного и постоянного обязательства, — каким образом мы можем установить, которая из них более достоверна и внушает большее доверие? Одним из способов получения ответа является вопрос: какая интерпретация лучше объясняет существующие законы о браке, вместе взятые. Другой способ — поставить вопрос, какая из интерпретаций брака прославляет добродетели, заслуживающие почитания. То, что считается целью брака, отчасти зависит от того, какие качества должен, по нашему мнению, отмечать и утверждать брак. Неизбежные фундаментальные моральные и религиозные споры создает вопрос: каков моральный статус отношений между гомосексуалистами и между лесбиянками?
В этом вопросе Маршалл вовсе не нейтральна. Она утверждает, что отношения между лицами одного пола заслуживают такого же уважения, как и отношения между мужчинами и женщинами. Ограничение права на брак гетеросексуалами «дает штамп официального одобрения разрушительному стереотипу, согласно которому отношения между людьми одного пола по природе своей нестабильны и менее ценны, чем отношения между лицами разных полов, а потому не достойны уважения» [406].
Итак, пристально присмотревшись к доводам в пользу разрешения однополых браков, мы обнаруживаем, что эти доводы нельзя обосновать идеями устранения дискриминации и свободы выбора. Для того чтобы решить, кто имеет право заключать брак, следует подумать о цели брака и добродетелях, которые почитаются браком. А размышления об этом заводят нас в сферу моральных споров, где невозможно оставаться нейтральным по отношению к конкурирующим концепциям хорошей, правильной жизни.
Справедливость и хорошая жизнь
Путешествуя по страницам этой книги, мы изучили три подхода к понятию справедливости. Первый из них утверждает, что справедливость означает максимизацию пользы или благосостояния, достижение максимального счастья максимального числа людей. Согласно второму, справедливость означает уважение свободы выбора, либо реального, сделанного людьми на свободном рынке (либертарианская позиция), либо гипотетического, который люди сделали бы, находясь в изначальных условиях равенства (либерально-эгалитаристская позиция). Согласно третьему подходу, справедливость сопряжена с культивированием добродетели и размышлениями об общем благе. К этому моменту читатели, вероятно, догадались, что я отдаю предпочтение одному из вариантов третьего подхода. Позвольте объяснить почему.
В утилитаристском подходе есть два изъяна. Во-первых, этот подход делает справедливость и права делом расчета, а не принципа. Во-вторых, пытаясь перевести все человеческие блага в единственную и единообразную меру стоимости или ценности, утилитаристский подход делает блага плоскими и не учитывает качественные различия благ.
Теории, основанные на свободе, решают первую проблему, но не вторую. Сторонники таких теорий серьезно относятся к правам и настаивают, что справедливость — это нечто большее, чем голый расчет. Хотя они не соглашаются друг с другом относительно того, какие права перевешивают утилитаристские соображения, они согласны с тем, что некоторые права имеют фундаментальное значение и должны уважаться. Но за пределами указания на права, которые должны быть уважаемы, сторонники теорий, обоснованных свободой, принимают предпочтения людей такими, каковы они есть. Они не требуют, чтобы мы сомневались в предпочтениях и желаниях, которые сами привносим в общественную жизнь, или чтобы мы бросали этим предпочтениям и желаниям вызов. Согласно этим теориям, моральная ценность или достоинство преследуемых нами целей, смысл и значение жизни, которую мы ведем, а также качество и характер общественной жизни, к которой мы причастны, — все это лежит за пределами сферы справедливости.
Такая позиция кажется мне ошибочной. Справедливого общества не достичь простой максимизацией пользы или посредством обеспечения свободы выбора. Чтобы достичь справедливого общества, необходимы общие, коллективные размышления о смысле хорошей жизни и создание общественной культуры, благоприятствующей разногласиям, которые неизбежно возникают.
Появляется искушение найти некий принцип или процедуру, которые могли бы раз и навсегда оправдать распределение дохода (или власти и возможностей), возникающее в результате реализации такого принципа или процедуры. Подобный принцип, если бы его можно было найти, позволил бы нам избежать волнений и споров, всегда вызываемых доводами в пользу концепций хорошей жизни.
Но избежать этих споров невозможно. Справедливость неизбежно, неотвратимым образом субъективна. Идет ли спор о финансовой помощи корпорациям или о награждении медалью «Пурпурное сердце», о суррогатном материнстве или об однополых браках, о предоставлении льгот представителям исторически ущемленных меньшинств или о воинской службе, о заработках генеральных директоров или о праве на использование тележек на поле для игры в гольф, вопросы справедливости связаны с конкурирующими представлениями о чести и добродетели, о гордости и признании. Справедливость касается не только добросовестного подхода к распределению благ, но и такого же подхода к оценке вещей.
