были не на корабле на дереве, – сообщил ему Милтон.
– Мы были в джунглях, – произнесла Инжир, бросая взгляд на маму, чьи брови поползли вверх (очевидно, она действительно ей доверяла и не стала её проверять).
– И мы нашли необходимые тебе доказательства, – заявил Милтон.
Дядя Эван устало вздохнул.
– Доказательства чего?
– Доказательства того, что то, о чём рассказывала тебе доктор Парадис, всё ещё здесь, – ответил Милтон. – Доказательства того, что ты не должен сдаваться.
Милтону показалось, что дядя Эван изучающе смотрел на них часов двадцать (он успел досчитать до десяти как минимум дважды). Никто не произносил ни слова. Никто не смел вздохнуть.
А затем снаружи раздался громкий, пронзительный клич хищной птицы.
Это был условный сигнал. Рафи и Гейб были готовы.
– Я посмотрю, – согласился дядя Эван. – Но, прошу прощения, я не могу ничего обещать. Куда мне идти?
Милтон кивнул. Его сердце сейчас пульсировало, словно группа ударных в симфонии цикад. Он надеялся, что Рафи и Гейбу удалось выполнить свою работу, ведь это, похоже, был их последний шанс.
– Доказательства прямо у крыльца дома доктора Парадис, – сказал он.
Глава 66
(Не)идеальная картинка
Всё шло именно так, как они и планировали.
Фотографии, которые сделал Рафи, были развешаны повсюду. На стволах дубов и пальмовых ветвях. На заросшей тропинке. На лозе Тайноявия.
Это должны были быть снимки множества крышесносных чудес, спрятанных в сердце Одинокого острова: деревьев с невероятными листьями, ярко расцвеченных бутонов, Дерева сладких солений с рассольными плодами, неонового чрева Тыедобного куста, пены из-за щупалец в реке, Да-Нет-Возможного дерева, пишущего записки, и улыбки совершенно конкретного (неверного) кенгемура с торчащими зубами.
Эти снимки должны были убедить абсолютно каждого в том, что Одинокий остров – поистине особенное место.
Но что-то пошло не так.
Ну, точнее, что-то шло не так прямо сейчас у них на глазах. Каждая фотография расплывалась в неразличимое серое пятно.
– Не понимаю, что происходит, – в исступлении произнёс Рафи, стоя посреди этой смазанной монохромной выставки. – Наверное, фотобумага слишком нагрелась в грузовом самолёте по пути сюда, или… или, может, я сегодня слишком поспешил.
Когда Милтон увидел, как дядя глядит на всю эту сцену с крыльца, а затем разворачивается, чтобы вернуться в дом, за стол, обратно к стопке этих ужасных бумаг, он почувствовал себя так, будто его чувствительный желудок сбросили с верхушки Дерева вражелюбия ударом ноги с разворота.
Милтон не знал, что ещё делать. Он не знал, как исправить снимки. Более того, он не знал, как справиться с разочарованием, которое раз за разом, год за годом накапливалось у дяди Эвана тяжёлым грузом, пока Одинокий остров оставался труднодостижим и неприступен.
Были и другие вещи, так много гадких вещей, которые Милтон не мог исправить, по крайней мере в одиночку.
Он не знал, как исправить свои отношения с Девом. И даже не знал, хочет ли он ещё это делать. Он не знал, сможет ли снова заговорить с ребятами из школы, которые его дразнили, и послушают ли они его вообще.
Он не знал, как исправить ситуацию с его родителями.
И у всего этого не было кнопки рестарта.
Он многого не мог исправить, но было кое-что, что он мог сделать. Он мог продолжить бороться. Он мог пережить эту гадость. Он мог оставаться собой: говорить правду, когда это было необходимо, и верить в идею, которую снова, снова и снова повторяло его бьющееся под жилетом сердце: «Приключения ещё не закончились. Приключения ещё не закончились».
Но как, как, как заставить дядю Эвана тоже понять эту идею?
Внезапно Милтон краем глаза заметил сизую вспышку, такую же, как тогда, когда нашёл путеводитель доктора Парадис. Лоза Тайноявия, обрамлявшая пятачок, заколыхалась на ветру и зашелестела, будто нашёптывала какой-то секрет.
У Милтона возникла ещё одна, последняя, идея.
– Дядя Эван, я позволю тебе вернуться и подписать те бумаги и не произнесу больше ни слова, но сперва разреши мне кое-что тебе показать! – воскликнул он.
Дядя Эван, стоявший в дверях дома доктора Парадис, снова медленно повернулся к племяннику. Он выглядел усталым. Он выглядел поверженным. Он выглядел как человек, который знал, что ничего не может исправить.
Но он спустился вниз по лестнице и подошёл к племяннику.
Он бросил ручку.
И протянул руку.
Милтон повёл дядю за дом доктора Парадис, туда, где он впервые нашёл путеводитель. Он подвёл его так близко к лозе, что ярко-зелёные плети и белые лепестки цветов превратились в расплывчатое пятно.
– Ты говорил, что доктор Парадис не раз приводила тебя сюда, – сказал Милтон, стоя чуть позади дяди. – Она хотела, чтобы ты нашёл сердце острова, и я знаю, что ты считаешь, будто перестал искать его, но если бы это действительно было так, ты бы сразу же подписал бумаги и выслал их. Но ты этого не сделал. Ты пришёл сюда. К дому доктора Парадис.
Дядя Эван снова протянул руку, на этот раз к лозе Тайноявия. Он провёл пальцами по зелёной стене, через которую все эти годы не смог перелезть и проникнуть.
– Я никогда до конца не понимал, чего от меня хотела доктор Парадис, – сказал он. – Я хотел разгадать этот остров: сделать то, что не удавалось никому, кроме доктора Парадис. И когда у меня не получилось сделать это сразу, я был обескуражен. Я стал работать усерднее, но я… я перестал получать удовольствие от острова. Я был здесь, но в то же время меня здесь не было.
– Вспомни о том, что доктор Парадис провела здесь пятьдесят лет, – произнёс Милтон. – Наверное, некоторые вещи требуют времени. И наверное… наверное, остров хотел раскрыть тебе свои тайны своим собственным способом. Наверное, остров ждал, когда ты раскроешь ему своё сердце.
Когда дядя Эван заговорил, его голос зазвучал так тихо, что Милтон с трудом мог его расслышать.
– Ты прав, Милтон, – сказал он. – Я хочу сдаться, но я этого не сделаю. Я не могу это сделать. Я всем сердцем люблю этот остров.
Милтон слышал дядю с трудом, но слова всё равно были предназначены не ему. Они были предназначены лозе Тайноявия, и она ясно и отчётливо его услышала. Зелёные плети задвигались под пальцами дяди Эвана. Он отскочил назад, когда они задрожали и затряслись, а затем свернулись наверх и растянулись, помахивая листьями и раскрывая бутоны, отчего лозиновая стена, казалось, танцевала и покачивалась.
А затем лоза застыла. На пятачке стало тихо.
И за ней на земле оказался полный путеводитель и сумка с образцами, которые должны были лежать
