В тени родных деревьев - Георгий Николаевич Леонидзе

Там, где упадет материнская слеза, вырастет фиалка, — не раз приходилось мне слышать в детстве.

На лесных опушках близ моего родного села фиалки весной росли сплошными купами — земля казалась устланной лиловым ковром.

И думалось мне, что матери со всего света, собравшись вместе, плакали здесь — так густо были усеяны фиалками весенние лужайки и поляны в окрестностях нашего села.

Я изумлялся и бережно собирал фиалки — ведь каждую из них я считал материнской слезой!

— Сколько слез моя мама пролила!

Мать у меня была вдова — в вечном черном платье.

Это она внушила мне любовь к фиалкам; у нее была чистая и нежная, как фиалка, душа.

И ушла она от нас в дни, когда зацветали первые фиалки.

Эта небольшая книга проникнута ароматом тех первых фиалок и согрета теплом слышанных в детстве слов — о том, что на месте оброненной материнской слезы расцветает фиалка.

Я посвящаю эту книжку моей дорогой матери, которая научила меня любви к чистоте фиалок и к родной земле.

В этой небольшой книге — воспоминания давних лет, виденное и пережитое мною в грузинской деревне времен моего детства.

Я протягиваю читателю эти страницы, как гору фруктов на узорном деревянном блюде, чтобы поделиться с ним золотистыми плодами моих детских воспоминаний.

Не пером исписать, а проплести фиалками и лилиями, разукрасить цветами моих родных полей и лесов хотел бы я листы этой книги. В ней — отблеск улыбки моего неба и моей земли, свежее дыхание моего детства!

Как щедры, как ласковы были сверкающие утра в Патардзеули! Как золотисто-звонки весенние дни, когда мы сами раскрывались как вешний миндальный цвет и земля пела у нас под ногами, а сердце прыгало в груди золотым мячом и с неба низвергались нам на голову золотые дожди…

Исток моей песни, моего слова — в тех весенних утрах; струя ее бьет из прозрачных ключей, над которыми в густой, нависшей ореховой листве возилась, трепыхалась иволга-желтогрудка, окликая меня: «Бичо Гогия!», как тезку и товарища.

Слова этой книги нашел я среди синеглазых фиалок, которые так любил собирать на лесных опушках возле нашей деревни; подобрал в пестреющих маками нивах, среди налитых солнечными соками колосьев, что стоят стеной в таинственном молчании, озаренные золотым сиянием.

Сереброструйная Иори нашептывала мне эти слова — Иори, утопающая в садах и виноградниках, пробирающаяся через заросли, журчащая в камышах.

Берега Иори, радость моего взора, с их песчаными отмелями, мочагами, кустарниками, зелеными рощами и шелковой муравой лужаек, были колыбелью и купелью моего детства, начальной моей поэтической ареной.

Прибрежным иорским нивам читал я свои первые стихотворные опыты.

У голосистой, певучей Иори учился я музыке грузинского стиха!

Туда, к этим лучистым берегам моего детства и сейчас непрестанно убегает мой взгляд, оттуда ожидаю я все новых напевов для моей песни.

Там, в лазурном сиянии по-прежнему стоит среди виноградных лоз моя труженица-мать в длинном грузинском платье, стоит и улыбается мне…

…По утрам в песню лучей вплеталось немолчное пчелиное жужжание.

Как хорошо, покойно было у нас на пчельнике!

Я любил прибегать туда апрельским утром. Земля под персиковыми деревьями была вся усыпана лепестками, точно покрыта розовым снегом. «Видно, ветерок провеял ночью над нашей пасекой!» — думал я. Ах, если бы мне пробежаться, как прежде, босиком по росистой, свежей траве! Или еще раз заснуть безмятежным детским сном под нашей сиренью.

…Наши медовые, сладкопахнущие липы, облепленные пчелами… Первым примером трудолюбия были мне в детстве пчела, потом — моя мать и весь деревенский народ!

Явственно слышится мне как бы доносящийся с гумна протяжный, грустный напев погонщика — «Оровела», журчанье и бульканье струи сладкого виноградного сусла, сбегающей по желобу давильного ларя в кувшин, пахучее дыхание зелени у нас на огороде.

Как живые стоят перед моим взором пылающие, алые розы моего детства, трехсотлетний пшат, осыпанный желтыми цветами, словно весь в золотом инее… Дурманящий, сладкий его аромат и сейчас окутывает мою душу. А наши виноградные лозы, что закидывали ввысь свои вьющиеся побеги, а наши высокие нивы, переливающиеся, как море под ветерком!

Там, среди них, искал я, собирал, как цветы, слова моей книги. Нежный цветочный запах тех золотистых дней доныне ласкает меня.

Поля, нивы, рощи, луга, пестреющие цветами… Зеленые купола лесистых гор… Душистая метель миндальных, персиковых, яблоневых, сливовых лепестков… Щедрая, благодатная, неизмеримая красота матери-природы!

…Ясная, улыбчивая иорская лазурь, перламутровое сверканье потока, прозрачные перекаты с ясно видными, как под стеклом, камешками дна, болтливые хрустальные струи притекающих ручьев…

Вторая моя мать — Иори!

Как любил я ее брызжущие алмазными искрами, отливающие радугой волны — вечно бьющиеся, трепещущие, как крылья жаворонка, полные ласки и веселья!

И сейчас, стоит мне увидеть Иори — и сразу учащенно забьется сердце.

По-прежнему у Иори ищу я утоления моей жажды!

Мое детство нежилось на гребне сверкающей иорской волны — и эта волна давно уже прошумела, промчалась, уплыла!

Хороши были рыбалки на Иори! А какая ловилась рыба — усач, жерех, сазан… Любил я рыбную ловлю и ловил вместе с товарищами по-всякому: на удочку, сетью, багром или, перекрыв боковой проток и дав стечь воде, руками среди камней русла.

То, бывало, мы, ребята, взгромоздимся на шершавую спину ленивого буйвола, залегшего в заводи, по самые рога в воде; то плескаемся в быстрине, ныряем бесстрашно в омуты; то бегаем, скачем, резвимся на мокрой траве мочажин и заболоченных лужаек, не обращая внимания на острые колючки, что безжалостно язвят босые ступни. Сколько раз приходилось мне рассечь себе подошву о торчащий из земли отросток корня — боль нам была нипочем, боли мы сгоряча вовсе не чувствовали!

Мерцала синева иорских струй. Взлетали брызги, окатывали дождем. Под ветром перешептывались камыши. То и дело сверкала серебристой чешуей рыбья спина в волнах.

Здесь, в иорских рощах и тростниковых зарослях, стоял я в детстве подолгу, затаив дыхание и напрягая слух, чтобы услышать пенье золотой птички, с малых лет манившей меня — и ускользавшей.

А зимой целые горы душистых яблок громоздились прямо на полу в нижних комнатах нашего дома. И ничего не могло быть для меня слаще их запаха! Крепким этим духом был напоен, пропитан весь наш дом.

Кожуру яблока я никогда не выбрасывал.