Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе - Алексей Глебович Смирнов (фон Раух)

Словно на трех слонах, мировая культура стоит на пошлости, лжи и трусости.

Так трудно освободиться от скверны, так невозможно вылезти из-под щитов, на которых весело расположились тяжелые зады победителей.

Уходят поколения за поколениями, растут новые зады властителей мира и рядом с ними на пиру уже сидят скорченные мумии тех, чьи последние вздохи еще недавно служили музыкальным оформлением жирных и вкусных блюд.

И все-таки невозможно стереть то, что было сказано вслух. Освобожденная формула фениксом вылетает на волю и сеет свои огни в самых неожиданных местах.

30 октября 2009 года в Москве умер Алексей Глебович Смирнов (фон Раух). Художник, поэт, публицист, он принимал активное участие в движении Второго русского авангарда в Москве.

«Кибрик сжег работы, сделанные в мастерской Филонова, я сжег работы, сделанные в мастерской Кибрика…» — сказал как-то Алеша Смирнов. Такова была бескомпромиссность тех дней, и только благодаря радикальности носителей Второго русского авангарда российская культура обрела новое дыхание.

Для Алексея Смирнова не существовало границ — он легко их переходил и в литературе, и в искусстве. Это качество позволило ему создать вещи большого накала. С такой же легкостью Смирнов ушел от коммерциализации и дипарта, хотя все дороги туда были для него открыты, и многие наши товарищи не ускользнули от этого искуса.

В суматохе нового времени имя Алексея Смирнова оказалось потерянным для газет и журнального гламура, но его искусство и тексты с легкостью переживут забывчивость современников и никакая пошлость не сможет затоптать место Алексея Смирнова в русской культуре 20 века.

Михаил Гробман

Алексей Глебович Смирнов был замечательным художником и прозаиком, недобитым и недобрым барином с бородой, немного похожим на переодетого батюшку, что, конечно, было одним из многих разыгранных на протяжении жизни спектаклей. Полтора года назад мы сидели на таганской кольцевой в одиннадцать вечера, и он со смехом и явным удовольствием крестил подходивших к нему старух, принимавших его за попа — «иди, иди с миром, матушка», и орал при виде проходивших мимо молодых людей спортивно-оглупленного вида (происходила какая-то чудовищная оргия футбольных болельщиков) — «ну, посмотрите-ка на этих орангутангов, на этот парад безмозглых горилл». Я боялась, что болельщики нам накостыляют, но — обошлось.

Свобода — главная тема для того, кто рос при адском режиме. Сам Алексей Глебович был человеком сокрушительной, безупречной свободы, которую уже невозможно выдержать, доходящей до такого края, где слишком опасно — там подстерегают какие-то другие демоны.

К сожалению, Алексей Смирнов почти вовсе неизвестен не только массовому, но и немассовому читателю, — помимо «Зеркала», какой мне говорил, его единожды напечатали французские иезуиты, после чего издание закрылось (хотя, может, он просто шутил, в конце концов, причем здесь иезуиты). Его тексты, в которых он потрошил ненавистную «Эрэфию» (бывшую его главной страстью), вызывали у многих ужас. Один чудный интеллигентный писатель в этой связи спросил: а что — автор сумасшедший?

Россия Алексея Смирнова — как советская, так и та, что была до и после — это чудовищная засасывающая всех подряд черная воронка, в которой вертится человеческий мусор, сам же он, по его собственному выражению, предпочел жить духовно на краю пропасти, ни к чему и ни к кому не примыкая, поскольку все «испакощено и испохаблено». Все настолько страшно, сказал он во время нашего последнего разговора, что писать можно только об этом. Ну да — во время чумы обычно изображают пляски смерти.

В текстах Смирнова концентрация нетерпимости и ненависти к стране и живущим в ней выродившимся ящерам такова, какой сегодня уже не бывает, и, казалось, не может быть — другое время, другие энергии, а такие, как у него, ныне иссякли, поскольку требуются главным образом для революций. То, чем он занимался, я бы назвала бесконечным пробуждением — но не поднадоевшим дзенским, мягким и восточным, с сидячими медитациями, созерцаниями и вопрошаниями, а очень русским, когда хватают за грудки, яростно трясут и хлещут по щекам. Эти раскаленные саркастические тексты, разумеется, — часть жизненного текста, и все здесь находится в поразительной гармонии, какую присуждает личная подлинность.

Я разговаривала с Алексеем Глебовичем за десять дней до его смерти, и он говорил о том, что было для него существенным. Россию, в которой обитают уроды и упыри, он считал погибшей страной и, забегая вперед, ничего отрадного не находил — будущее, как и прошлое, он изображал в невероятно мрачных темно-бордовых красках, как на мешхедских персидских коврах, — таков долг катастрофического воображения, который теперь, в его отсутствие, некому будет исполнить.

Алексей Глебович был человеком верующим, — хорошо; Бог любит чрезмерность.

Ирина Гольдштейн

Москва — это город победившего зла, уже очень давно — гнездилище Сатаны и его прислужников. Еще во времена Аристотеля Фиорованти, возрожденческого строителя стилизованного под византийскую старину Успенского собора, по тогдашней вполне дикой Московии раздавались вопли: «Татарам выдали резать всех иностранцев и они их тащат, как баранов, к прорубям на Москве-реке!» И Аристотель, и другие иностранцы в ужасе попрятались. На самом деле оказалось, что европейские врачи неудачно залечили нескольких московских царедворцев, среди которых были татары, и им выдали несчастных иностранцев, которых действительно зарезали на льду напротив посада. То, что веками происходило внутри и напротив Кремля, — это неописуемые по жестокости и мерзости картины. Переориентация Москвы на Золотую Орду и превращение ее столицы в славянский филиал Сарая — странное событие, из-под пепла и обгорелых костей которого по сей день не выбралось все европеидное население Евразии, почти на тысячелетие оказавшееся под татарским сапогом и камчой. Наш шустрый негроидный кузнечик Пушкин, скакавший и по русской истории, и по банькам провинциальных барышень и постелям жен своих петербургских приятелей, кропал свои исторические опусы весьма поверхностно, так же плохо зная русскую историю, как и его ментор и наставник Карамзин, тем не менее сочинивший многотомную русскую псевдоисторию. Он уткнулся носом в Смутное время (поближе по векам) и понял, что как царедворцу, дабы не попасть в опалу, дальше ему писать опасно: Смутное время — прообраз и пугачевщины, и большевизма, и, возможно, нашей современности. Пушкин — наш национальный герой с его африканскими бакенбардами и донжуанским списком, писатель очень литературно разнообразный, почти Евтушенко своего времени, — изобличая в «Борисе Годунове» неудачливого