Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе - Алексей Глебович Смирнов (фон Раух)

Как потом стало известно, эту конную часть перебили при отступлении к Туле.

Эти люди еще наверняка живы, живы их дети и внуки, и я не буду называть их фамилий.

Как и у их романовской родни, где тоже вызывали духов вплоть до самой революции.

Потом сестры продали какие-то драгоценности и очень выгодно обменяли особняк на три отдельные прекрасные квартиры в кирпичных сталинских домах, в новых районах, и разъехались. Перед разъездом они ужасно перессорились, деля нарышкинские бриллианты. Но суть была не в бриллиантах, а в том, что их жизни были поломаны. Особняк по-прежнему стоит, в нем офис какой-то фирмы, и в окна врезаны кондиционеры.

Готовя эту публикацию, я долго думал, сообщить ли известные мне факты о существовании тайной белогвардейской организации «Союз русских офицеров», которая действовала внутри штабов Красной Армии и «органов», ОГПУ — НКВД, занимаясь диверсионной работой и истреблением красных руками наиболее одиозных большевистских фигур.

Это было уже при Брежневе.

Как и русские ученые, большая часть которых стала работать на большевиков, и был только один химик, который стал бакенщиком, сказав: «Я для них работать не буду, лучше я засуну козлу в задницу свои открытия, чем отдам им».

Наша семья, в силу своего либерализма и чудовищной запуганности моих родителей к движению офицеров-диверсантов никакого отношения не имела.

Жена и дети, но не родители.

Знаю, что был случай казни семьи предателя, когда убили женщину и детей, чтобы другим неповадно было доносить.

То есть почти по определению Рональда Рейгана, «империя зла», но задолго до него.

Как бы ни старался товарищ Зюганов.

Мы с ней общались незадолго до ее смерти.

Она была красивой, чернявенькой, из полячек, певичкой Омской оперетты при Адмирале Колчаке.

Когда я в шестидесятые годы прочитал у приятелей переведенные главы из книжки Оссендовского «Люди, боги, звери», я сказал им: «Я почти в детстве, лет в 15–16, слышал истории и похлеще».

Я был тогда молодой человек, и ему было неудобно меня спаивать, к тому же, на мне лежала обязанность помогать оттаскивать его 120-килограммовую тушу до постели. Жены своей, бывшей певички, он боялся, говоря: «Она всерьез стучит на всех подряд, при ней ничего не говори — она стала очень опасной».

От него остались его пейзажи, которые он писал, подражая фонам Рубенса, Гейнсборо и любимого им Констебля, которого он много копировал. Живопись его была поэтому музейного типа, с лессировками.

Рядом с кроватью у него лежало Евангелие, «Записные книжки» Ильфа, «Миф двадцатого века» Розенберга и «Протоколы сионских мудрецов» Нилуса, Плутарх, Плиний-младший, Марк Аврелий и Монтень. Их всех он читал на ночь, засыпая с книгой в руках, приминая их своим брюхом, отчего все страницы были измяты и залиты салом и томатом.

Но потом, переключаясь, говорил о Рубенсе, о Волге, о Фешине, о своих девушках до революции, о Петербурге, о Колчаке, которого знал лично, и о многом другом, далеком и от евреев, и от Лубянки. В другое время он был бы обычным барином-интеллигентом, далеким от кровопролития. А так он мстил.

Автор скорее всего имеет ввиду фильм А. Зархи (1967).