дела. Он сидел вечерами в огромном безлюдном дворе на крыле пролетки и смотрел на звездное небо, с дрожью в голосе шепча первые пришедшие на ум молитвы. Посидев, посетовав на судьбу, шел в дом; спеша и волнуясь, направлялся в спальню. И обо всем забывал в лунном дрожащем свечении, а две тонкие руки, белеющие в этом свечении, были как два крыла счастливой, парящей, сильной его души.
Он все-таки верил в справедливость господнюю и в собственную удачу. И однажды, когда он вернулся из очередной поездки, навстречу ему выбежала нянька и прокричала:
— Суюнче [7], господин, поздравляю вас с сыном!
Лет до шести сынишка был как все мальчуганы — в меру капризен, в меру ласков, носился по комнатам, по двору, забирался в лопухи за ускользнувшим туда цыпленком, и с клушиным бормотанием носилась за ним мать. А потом они привезли племянницу жены, Газизу-младшую, и ходила за мальчиком она. Но жена почему-то не очень доверяла девочке и старалась не выпускать мальчугана из виду. Однажды, ловя его, она раскинула руки, и он, как-то тяжело споткнувшись, упал в пышные юбки матери. Прижав сына к груди, она позвала Галиаскара.
— Послушай, как бьется у него сердчишко, — и осторожно передала ему мальчика.
Галиаскар обнял сына, притиснул к груди и почувствовал волнообразные толчки, которые пробегали по всей левой стороне грудки.
— Я водила его к Амри-эфенди, — сказала жена, неточно произнося имя французского доктора, который знал про все болезни на свете.
— И… что же он сказал?
— Это с рождения, он сказал — порок.
Галиаскар представил розовощекого, крепкого Амри-эфенди и вспомнил разговоры о том, что жена маклера Алчина долго лечилась у него от бесплодия и в конце концов родила славного мальчонку, похожего на доктора.
Потом, ускакав на вороном жеребце в степь, Галиаскар долго сидел возле одинокой могилы с покосившейся стелой. И думал: когда б вина была в нем самом, он тоже отправил бы жену лечиться, и пусть бы его сын был вылитый месье. Но это был бы его, Галиаскара, наследник. Впрочем, он был уверен, что виноват не он, а хрупкая жена его.
Но вот в один год умерли дочь и сын, и Галиаскару стало страшно. Его сильный дух, благодаря которому он столького достиг, поколебался.
— Боже, ну хоть бы Газиза-младшая была мальчиком! — воскликнул он как-то с болью. — Я бы любил его как своего сына и сделал наследником!
Жена, которая с настоящей стойкостью хатуней переживала горе, мягко сказала:
— В Кырлае у чужих людей мыкается брат Газизы. По слухам, он истинный махдум — и читать, и писать умеет, и умница, говорят, необыкновенный.
— Газиза, милая… немедленно пошлем человека в Кырлай! Пусть привезет мальчишку!
Неужели восемнадцать морозных дней ехали они в санях из Казани? Правда, дядя Бадри, которому Галиаскар поручил разыскать и привезти мальчика, купил ему новый бешмет, новые валенки и шапку, а жена коробейника Сапыя, кому Бадри в свою очередь перепоручил мальчика, давала ему в дороге полушубок. Сама же баба сидела в тулупе, придерживая лубяной туго набитый сундук, и почем зря честила бедного Сапыя за какие-то его провинности. Неслыханное дело: муж — голова, а жена — шея, известно, а между тем как она его ругала!
Дорога оставила по себе память утомительным блеском снегов, ноющей болью в ногах, хотя он и совал их поглубже в сено, да вот еще занудливым ворчанием коробейниковой жены. На постоялых дворах его качало, едва он оказывался на земле, а ночью спал — как плыл по ухабам.
И вот Уральск, вот улица, ворота с кирпичными стояками и полуовальным, кирпичной кладки, верхом, увенчанным железным козырьком. Вот входят в гостиную с тетей и сестрой, и навстречу движется большого роста дядя с пышными усами в дыму. Он останавливается и курит, смотрит на мальчика. Как будто его глазами мальчик видит себя: у него тонкая шея, лобастая круглая голова в плюшевой тюбетейке, он в вязаном жилетике, в косоворотке, на ногах толстые вязаные носки. Он смущен, но вскидывает голову и четко, по-взрослому произносит:
— Вассалям алейкум! Мир вам!
Он спит в одной комнате с сестрой. Не на полу, не на лавке, а на деревянной кровати с лакированной спинкой, и ноздри его ощущают не запахи овчины, молока, вареной картошки — пахнет духами от платьев сестры, пахнет свежестью чищенных снегом ковров, чистотой побеленных стен и крашеных полов, потолка, двери.
Уложив Габдуллу и подоткнув по бокам одеяло, она садится с краю и рассказывает ему сказки. Все о царевичах, пригожих и отважных, — вот уж истинно сказки! — и дыхание сестры становится прерывистым, словно бежит она навстречу своему принцу…
Утром, он только проснулся, сестра тормошит его и смеется. Он ловит ноздрями теплый, родной, материн запах, лицо сестры румяно со сна, припухло, он трогает ладошками эта припухлые теплые щеки, а лицом ловит падающие сверху волосы. Глаза — им тоже надо ухватить что-то родное, материно, вот хотя бы — припухлую тоже — мочку уха. Дядя Галиаскар обещал ей новые сережки. А может быть, Габдрахман, дядин приказчик… Он хочет жениться на его сестре.
Старшие в доме, даже старуха горничная, даже дворник, смотрят на нее особенным взглядом, каждое даже мимолетное слово звучит вроде со значением. И все это ласково, ласково, но что-то в этой ласковости такое, что наводит на него грусть, пока наконец он не догадывается: да ведь это ласковое прощание с нею!
Мальчика томит ощущение горькой неизбежности, и однажды он решается спросить. Но спрашивает не прямо, смущенно обинаясь:
— Газиза, а ты своих детей тоже будешь любить… очень, очень?
— Да! — не задумываясь отвечает сестра, не понимая пока еще смысла его интереса. — Я буду очень любить… вот как тебя! — И стискивает так, что ему трудно дышать.
— А его?
— Кого это — его?
— Ну, приказчика.
— Ах!.. Не говори так, Апуш. И потом, учти, маленьким нельзя задавать так много вопросов.
— Я не буду, — соглашается мальчик. — Я буду просто думать. Думать никому не запрещается, — с вызовом заканчивает он.
Сестра не отвечает. Лицо у нее задумчивое, грустное и ждущее — может быть, его утешений. Но ему не хочется утешать ее. Его любовь к сестре хочет видеть ее печальной, пусть даже несчастной, ибо никто другой со своей любовью не сможет ее пожалеть так, как он.
…Пальто такое легкое, а не мерзнешь — пальто на меху, заячья шапка, шарф. И валенки белые, плохо еще гнутся, новые. Такие валенки он видел на исправнике, который приезжал как-то в Кырлай. А шарф в деревне повязывал только азанчи [8] Галей, чтобы не простудить
