Методы воздействия разнообразием не блещут — избиения разной степени интенсивности и тяжести. Бьют чаще всего сами заключенные, негласно поощряемые администрацией. Впрочем, сотрудники тоже любят «поразмяться».
За УДО и там и там надо платить.
Прежние представления о том, что в «черной зоне» всем заправляют криминальные авторитеты, противостоящие администрации, — давно не соответствуют действительности. Отличия в основном сугубо «эстетические»: в «красных» зонах побольше внешней дисциплины, в «черных» — негласных «правил» и «идеологии». В «красных» администрация — на виду, в «черных» — действует из-за спины криминала.
Последние несколько лет ситуация постепенно меняется: «красное» и «черное» беззаконие уступают место обычному для всей страны беззаконию «бюрократическому». Все меньше физического насилия, все больше бумажек, регламентов, избирательного правоприменения. То есть закон по-прежнему «не догма», но хотя бы меньше калечат.
Вячеслав — ярко-рыжий крепыш лет 35–40. Сидит давно — с 2002 года. Был членом местной жестокой банды, но участие в убийствах не доказали и, выбив большую часть зубов, дали срок за вымогательство. В тюрьме Вячеслав стал сотрудничать с администрацией, и как лицу доверенному ему поручили мою «адаптацию». Стандартная процедура постановки на место вновь прибывшего ожидаемо не сработала — бить нельзя, законы я знаю лучше, УДО мне не светит... В общем, через пару дней мы перешли к разговорам по душам.
Собственный текст для таких случаев у меня давно отработан, а вот послушать типичного «красного» было интересно. В его словах звучала неприкрытая, откровенная ненависть к людям, сломавшим ему жизнь. И к бандитам, и к власти.
Про свое лагерное прошлое рассказывал неохотно, но в целом правдиво.
— Бил?
— Сейчас, сами видите, все на «будьте любезны», а раньше... Бил... Как откажешься? Вызывают, говорят: «Надо прожарить». Не станешь — самого «растянут» в ШИЗО.
— Нравилось бить?
— Конечно, нет. Я и без битья могу построить, но ведь не понимают, говорят — «вата». Хотя многим бить нравится. Власть...
— А как же проблемы на воле? Ведь могут встретить.
— Могут. И встречают. Не всех, конечно. Их из лагеря на хлебовозке вывозят. Прямо к поезду. Но потом все равно находят. Только здесь об этом думать начинают за пару месяцев до освобождения. Тупоголовые...
Вячеслав тяжело вздыхает, сжимая и разжимая кулаки с набитыми костяшками. Разговор явно не доставляет ему радости. Через год — самому на свободу.
А я невольно думаю о тысячах похожих на моего собеседника, хотя внешне весьма благопристойных служителей нынешнего режима, которым максимум через десять лет предстоит так же скрипеть зубами в ночи, понимая: их время вышло, а у беззакония — две стороны...
Он работал старшиной «карантина». Карантин – отдельный барак, куда помещают всех вновь прибывших на одну-две недели для выявления инфекционных больных и выяснения «человеческой сущности». Затем происходит распределение по отрядам, с учетом этих обстоятельств. Да и жизнь в отряде может сложиться так или иначе по результатам карантинных «смотрин». Так что старшин сюда ставят серьезных. Впрочем, бывает еще «красный карантин», но это – тема отдельного разговора и, видимо, лучше сразу со следственной бригадой. К счастью, меня такой опыт миновал.
Константин – представился он мне – «возрастной», по местным меркам, мужик, сильно за 40, плотный, со спокойным взглядом почти черных глаз. Пожали руки. В карантине скучновато. Привозят, в основном, молодежь. Постепенно разговорились.
Константин – шофер, но всю жизнь занимался овцами. Работал при отарах местного совхоза. Отары государственные – девять тысяч голов. Продавал приплод на сторону. Когда «застукали» - все признал. Насчитали миллион рублей ущерба. Предложили вернуть – отказался. Дали девять лет. Отсидел уже шесть и вскоре собирался на УДО.
- Сказали, отпустят.
- Оно стоило того? – спрашиваю я.
- Конечно, - ни секунды не сомневается он. – Теперь дочка учится в Питере. Отличница. А иначе куда ей? На уран? На обогатительную фабрику? Ну уж нет! Мы с женой за нее счастливы.
- Что будешь делать?
- Опять шофером возьмут, обещали. Они знают: чужого не трону, теперь частное все, хозяева есть – наши, местные. У своих красть – последнее дело.
- А в Питер, к дочери?
- Куда нам с женой? Таких денег нет, да и поздно…
Сидим, пьем чай. Два уже не очень молодых мужика, по своей воле пошедшие в тюрьму. Нас ждут дома, а мы здесь, и это – наше решение. Правильное или нет – кто его знает? Я уж точно ему не судья…
The New Times, 25.11.2013
На зоне, как, впрочем, и по другую сторону «колючки», читающая публика – обычно люди постарше. В лагере молодежь предпочитает телевизор – музыкальные клипы.
Поэтому совсем молодой паренек, не расстающийся с книгой, невольно привлекал внимание уже этим, а еще его добродушная, задорная улыбка.
В остальном он выглядел обычно. Здесь хватает таких – с достаточно живым взглядом и парой татуировок - привет из колонии для несовершеннолетних; во «взрослых» тюрьмах теперь «разрисовываться» непопулярно.
Однажды он подошел ко мне, попросил книжку. Выяснилось, что Леша (так звали паренька) любит фэнтези, окончил школу, сидит по 158-й статье – воровство. С приятелями лазили по пустым дачам, попались. Потом – опять. Колония для «малолеток». Там и исполнилось 18. Сюда привезли «досиживать». Уже два года как здесь. Скоро УДО.
Как-то заметил, что Леша вместо привычного чтения нервно бродит вдоль барака и временами обреченно машет рукой, будто ведет с кем-то безнадежный диалог.
Подошел.
- Что случилось?
- С УДО проблемы.
- Какие еще проблемы?
В лагерях проблемы с УДО обычно двух типов (если забыть о коррупции, которая и проблема, и решение). Во-первых, освободиться досрочно сложно тому, кто ссорится с администрацией. Во-вторых, «профучет», то есть такая незаконная практика, когда ФСИН выступает в роли суда, устанавливая дополнительные ограничения на досрочное освобождение в зависимости от статьи сидельца.
Но здесь явно не тот случай: и статья, и человек обычные.
- Так какие еще проблемы? - спрашиваю.
Здесь Лешу вдруг «пробивает», он начинает рассказывать.
Отец пил. Недавно умер. Мать пила. Лишили родительских прав. Его с двумя сестрами отправили в приют. Потом маме сделали онкологическую операцию. Она бросила пить. Забрала девочек из приюта, а ему пришлось ехать в детдом. Рубец по всему сердцу. Из детдома – в колонию. Сестры подросли, им уже 18. Мама жива. Все в порядке. Полгода назад обещали приехать на свидание. Он неделю бегал по колонии. Правдами и неправдами упросил другого человека отдать ему ранее зарезервированное свидание (в колонии с комнатами не очень просто). Ждал. Ждал. Здесь люди в день свидания с утра сами не свои. Сравнимо лишь с преддверием освобождения. Не приехали. По телефону через неделю сказали: мол, не получилось.
