Отдал, да оно не отдалось, не послушалось, не усидело на месте в компании с потеющими механизмами, философскими трактатами и строгим сознанием, и сорвавшийся с места милый зверь пошел гулять по степным дорогам, как ему заблагорассудится, примечая себе подобных и давая название самым древним человеческим чувствам.
На околице визг, чуть задавленный смех,
Парни мечутся с ласковым зовом.
Отпустили с цепей древний прадедский грех,
Льнут друг к другу в желании новом…
И оттого в некоторых ранних платоновских рассказах, а также в иных из стихов жаждущая любви человечья плоть, а вместе с нею и душа не изгоняются с суровостью средневекового аскета, а чувствуют себя на месте, совершенно непринужденно как естественная часть жизни, и никто не собирается свергать их словно проклятую вожделеющую буржуазию. Можно так сказать: город, пролетариат, будущее, машины, коммунизм — связаны с отрицанием пола, а вот крестьянство, деревня, плетни, околицы, земледелие, прошлое и настоящее — с его утверждением, и открытое (пустое) сердце автора вмещало и то и другое.
«Небо было для нее голубым и звезды ясными. А полем хотелось идти и идти без конца, и от того, что оно было таким синим и большим, ей вольнее, счастливее жилось… Она думала, что не умрет никогда, и от этого сильнее росла и пухла ее грудь. По ночам она видела сны, томительные и горячие. Вся земля валилась на нее и душила ее, а она кричала от страха и радости» (рассказ «Апалитыч»).
Вообще если говорить о ранней платоновской эротике, то именно образ девичьих грудей как самого сильного чувственного переживания встречается в ней чаще всего:
Мы пришли на косогор утихший,
На горячую девичью грудь.
После страды нам невесты ближе,
Каждый вечер они кровь сосут.
Руки вскинуты и звезды загораются,
Груди голые — два тихие холма,
Косари до света белого промаются,
Понавалят в душу хлеба закрома.
Хоть и порочной, мучительной бывает женская любовь, но без чуда, тайны и красоты женского тела существование мужчины невыносимо.
«Появилось в теле у Ивана Копчикова как бы жжение и чесотка — сна нету, есть неохота. Жара в животе до горла. Хочется как бы пасть волку разорвать либо яму выкопать в глубину до земного жара… <…>
Бесится в тесном теле комками горячая крутая кровь, а работы подходящей нету. <…>
— Тебе б к бабе пора, — говаривал Мартын Ипполитыч — сапожник сосед, мудрое в селе лицо, — взял бы девку какую попрочней, сходил бы с ней в лес — и отживел. А то мощой так и будешь.
А Иван совсем ошалел. Мартын же иногда давал ему направление:
— Атджюджюрил бы какую-нибудь лярву — оно и спало бы. Пра говорю!»
К бабе, к лярве, атджюджюрить ее, а не дрова колоть или баклажаны пропалывать. Баклажанами жар в животе не зальешь. И если учесть, что советчик главного героя «Рассказа о многих интересных вещах» Ивана Копчикова сапожник Мартын Ипполитыч — лицо биографическое, в платоновской ранней прозе не раз встречающееся (в Ямской слободе, по свидетельству С. П. Климентова, брата Андрея Платоновича, жил сапожник Ипполит: «Перешибал гвоздь с одного удара, гнул пятаки. Андрей любил его безумно, а Ипполит — его»), то эта житейская ситуация кажется взятой из жизни. А насильственный перевод энергии любви на покорение вселенной подчеркивал утопичность, нереализуемость проекта, хотя к подобной идее Платонов обращался постоянно, заставляя себя забывать про девичьи глаза и нежные груди и решая вечную проблему с непреклонностью скопца, «…была уничтожена половая и всякая любовь <…> И семя человека не делало детей, а делало мозг, растило и усиливало его — этого требовала смертельная эпоха истории» (рассказ «Потомки солнца»).
Но в то же время есть у раннего Платонова герои, которых чувственная любовь не удовлетворяет не потому, что отнимает силы, предназначенные для штурма мироздания, не потому, что мучит тело и душу, а потому, что безотносительно к требованиям беспощадной истории и природы такая любовь, даже осуществленная, все равно ущербна:
«— Что с тобой? — спросил я у него.
— Я люблю, — сказал он тихо. — Но я знаю — чего хочу, то невозможно тут, и сердце мое не выдержит… <…> ее хочу. Но не такую. Я не дотронусь до нее. Ни губы, ни груди мне не нужны. Я хочу поцеловать ее душу…»
Так говорит безымянный герой рассказа «Невозможное» — предтеча Дмитрия Щеглова из «Технического романа» и Никиты Фирсова из «Реки Потудани» — и вскоре от невозможности осуществления любви умирает, а рассказчик выносит суждение: «Любовь в этом мире невозможна, но она одна необходима миру. И кто-нибудь должен погибнуть: или любовь войдет в мир и распаяет его и превратит в пламень и ураган, или любви никто никогда не узнает, а будет один пол, физиология и размножение. <…>
Любовь — невозможность. Но она — правда и необходима мне и вам. Пусть будет любовь — невозможность, чем эта ненужная маленькая возможность — жизнь».
Зараженного «бациллой аморе» юного Платонова лихорадило, бросало из крайности в крайность, он не был удовлетворен ни одним из результатов поисков и нигде не ставил точку, и поэтому так раздражающе понятен и близок был ему Достоевский с роковым любовным треугольником Мышкин — Настасья Филипповна — Рогожин, а об их создателе он писал в статье «Достоевский»: «…ни живущий, ни мертвый, путающий смерть с жизнью, союзник то бога, то дьявола, пугающийся и раненный насмерть сомнением, падающий, ищущий Достоевский». Поэтому так привлекал и одновременно с этим отталкивал Платонова Розанов с его кредо: «Я не хочу истины, я хочу покоя», которое с негодованием процитировал воронежский идеолог в статье «Культура пролетариата», а в рассказе «История иерея Прокопия Жабрина» иронически отозвался: «Ибо истина и есть покой. Покой же наилучше обретается в супружестве, когда сатанинская густая сила, томящая душу демоном сомнения и движения, да исходит во чрево жены. Жено! Ты спасаешь мир от сатаны-разрушителя, знойного духа, мужа страсти и всякой свирепости».
«Но что такое женщина? — задавался он вопросом в статье „Душа мира“, написанной одновременно с „Достоевским“, и отвечал: — Она есть живое, действенное воплощение сознания миром своего греха и преступности. Она есть его покаяние и жертва, его страдание и искупление. Кровавый крест мира с смеющейся, прекрасной жертвой. Это женщина, это ее тайное, сокровенное существо <…> Женщина — искупление безумия вселенной. Она — проснувшаяся совесть всего что есть…»
