увезли. А лягушку приютили наши родственники, которые жили на Каменном острове. После войны они вернули ее нам, но места для нее в нашей комнатке не было. Благо ее попросил у нас Бирюков Дмитрий Андреевич, бывший передо мной директором ИЭМ. Импозантный человек, в прошлом из помещичьей семьи, родители его эмигрировали во время революции, а он, хотя учился тогда в кадетском корпусе, решил остаться и в общем был доволен своей судьбой. К сожалению, он рано умер, после его смерти лягушка снова к нам вернулась. Причем вначале мне показалось, что она как-то нехорошо улыбается. Я положила вокруг нее много игрушек – ее игрушек, в основном раковин (лягушки любят воду и все, что с ней связано), и она подобрела. Я к ней так привыкла, что даже не замечаю, пока не спросят – ах, откуда у вас такая красотка?
С картинами получилось гораздо хуже. Когда я уходила из дома, не зная еще, что навсегда, взяла с собой одну картинку – акварель Боброва «Одалиска», 1888 года. Это год рождения папы. Взяла, потому что папа ее любил. Такая – на первый взгляд кажется круглой, а на самом деле овальная. Я спрятала ее у себя на груди (раму пришлось оставить, хотя это был изысканный резной орех), закрыла пальто и унесла. Она со мной путешествовала и в тот период, когда я жила в проходной комнате, и ранее, в детском доме. До сих пор не могу понять, как ее у меня не забрали.
По возвращении в Ленинград я собиралась ее подарить одной женщине, которая хорошо ко мне относилась, и даже надписала на обороте, чего в принципе с картинами нельзя делать. А потом одумалась: если подарю, у меня совсем ничего из прошлой жизни не останется. Заказала для своей «Одалиски» раму, тоже ореховую, но уже более спокойную. Обычно она висит у меня над кроватью в спальне, но сейчас там ремонт, покажу, когда закончится…
Уходили из дома – куда?
Мы еще не знали куда, нам только сказали, что больше это не наш дом. Нас ждала на улице машина типа кареты скорой помощи.
Из папиных личных вещей ничего не удалось сохранить?
Ну а что я могла взять? Костюм, рубашку – вряд ли.
Авторучку?
Папа писал дома карандашом. Перед тем как сесть за работу, он всегда оттачивал несколько карандашей… Потом, кстати, напомните мне еще насчет домработницы. Я знала, что папа, инженер-конструктор по военным изобретениям, работал над серьезной рукописью, и, когда его арестовали, она была почти закончена. И вот отец моей одноклассницы – звали ее Нина, фамилия немножко странная: Букшованная – они жили в нашем дворе, только в другом доме, по Некрасова, – обратился ко мне: «Слушай, ведь твой папа наверняка над чем-то работал. У него же много трудов. (После мой брат Андрей восстановил их список.) Принеси его последнюю рукопись, я ее сохраню». Я никогда не слышала от папы о знакомстве с этим Букшованным, но подумала, что его намерение правильное, и принесла ему эту рукопись. Очень хорошо помню, что он положил ее в средний ящик левой тумбы письменного стола и сказал: «Вот здесь она будет ждать твоего отца». Позже, уже из детского дома, я пришла в квартиру к тому человеку. И он сказал, что в жизни не видел никакой рукописи: «Ты никогда ничего не приносила, ты лживая в своих родителей!»
Это была научная рукопись, работая над ней, папа меня спрашивал о восходящих и нисходящих токах в растениях – мы эту тему проходили по ботанике, может, искал аналогию с процессами в материалах. У него (а впоследствии и у моего брата) было много изобретений, опередивших время. Брат выяснил, что управляемые торпеды, которыми занимался отец, в Америке появились только в пятидесятые годы.
На него ведь не дворник донес, а, скорее, кто-то из коллег по работе?
Был донос или нет, сказать трудно. Арестовали почти всю верхушку их бюро.
Вы пытались это выяснить?
Когда началась перестройка, я отправила запрос в Комиссию по реабилитации. И получила официальный ответ, что отец был расстрелян. Его и еще несколько человек расстреляли в День Красной Армии – 23 февраля: им инкриминировали вредительство против Красной Армии, вот так. Еще я спрашивала, где он похоронен. Ответ: вероятнее всего, в Левашово. Вместе с теми, кого не следовало убивать, и теми, кто убивал тех, кого не следовало убивать. И палачи, и жертвы. Поэтому не очень просто мне там бывать. Хотя бываю иногда.
До этого ответы были разные. В первом сообщили, что отец умер в 1943 году от болезни… После чего я начала добиваться возможности посмотреть дело, что было опрометчиво с моей стороны. Я не могла себе представить, какой это ужас. Но это произошло гораздо позже. Можно, я сейчас не буду об этом говорить?
Так что насчет домработницы? Ваша мама так легкомысленно по нынешним понятиям их нанимала. Случалось об этом пожалеть?
Как вам сказать? Последняя наша домработница Катя, когда начался разгром квартиры, имела виды на большой сундук. Сундук был нашей родственницы, моей троюродной тетки Маруси Волховской, которая мне явно симпатизировала. Статная, высокая, такая всегда опрятная, выпускница Смольного института, незаконная дочь одного из великих князей, о чем в 1930-е годы лучше было помалкивать. В этом сундуке Маруся оставила свои вещи мне в приданое! Она считала, что у девушки должно быть приданое. Там было много всего: ткани, украшения, мне и в голову не приходило какое это богатство. И когда мы оставались дома одни с домработницей, иногда играли в эти вещи. Первое, что сделала Катя после ареста моей мамы и обыска, – схватила этот сундук и унесла, вместе с дворниками, одному человеку его не утащить. Не скажу, что тогда меня это сильно зацепило.
Аукнулось много-много лет спустя, когда та самая Катя искала встречи со мной, уже директором ИЭМ. Звонила в приемную и говорила: «Я старая домработница Натальи Петровны». Она была старше меня лет на семь, так что, в общем, звучало правдиво. Сейчас, думаю, ее нет в живых… Но Екатерина Константиновна, мой секретарь и одновременно начальник Первого отдела, видимо, как работник КГБ проконсультировалась со своим начальством по этому мелкому поводу и меня с ней не соединяла. Отговорка всегда найдется: «Катя звонила, но вы были заняты». А почему я хотела эту Катю увидеть? Вдруг у нее что-то осталось из того сундука, для меня это будет маленькая память, даже не о своем доме, а вот о Марусе Волховской.
Как вы жили после ареста отца?
Жили как многие. Мама
