Теперь уже никто и никогда не узнает, было ли это убийством, и было ли это вообще лично с ним. Если только в реальной жизни не будет изобретён придуманный Стругацкими Великий КРИ — Коллектор рассеянной информации, который позволит каждому при желании увидеть любой эпизод в любой точке пространства в любой заданный момент времени…
19 сентября 1941 года Натан Залманович Стругацкий был зачислен в рабочий истребительный отряд. Это уже не ополчение, это уже намного серьёзнее — всё-таки он обладал солидным боевым опытом. Он не мог не пойти на фронт, и партия не могла не вспомнить о нем в трудную для страны минуту. Партия вспомнила. 27 октября 1941 он уже принят кандидатом в члены РКП(б) как лучший командир истребительного отряда, то есть, по существу, восстановлен в партии.
Двумя днями раньше, 25 октября 1941 года, Натана Залмановича увольняют из Публичной библиотеки в связи с мобилизацией в 212-й истребительный батальон НКВД Куйбышевского района Ленинграда. На каком незримом фронте воевал Натан Стругацкий в последние два месяца своей военной карьеры? Неизвестно. Информация об этом, конечно, хранилась в архивах Ленинградского УКГБ да вряд ли уцелела до наших дней. Известно лишь, что 19 декабря того же 1941 года был он комиссован из воинской части по возрасту и состоянию здоровья — порок сердца, — и восстановлен в должности главного библиотекаря. С чего бы это? Ему 49 лет. Понятно, нагрузки бешеные, так ведь они всю жизнь такими были. Комиссары Гражданской — это стальной закалки люди. Блокада? Ну да, голод. Жуткий голод. Правда, у офицеров НКВД пайки всегда были нормальные. Наверное, отдавал жене и детям. Но, мнится, не только в этом дело, было и что-то ещё…
Страшноватый термин — «истребительный отряд», а «истребительный батальон НКВД» звучит ещё страшнее. И почему-то сразу вспоминаются страницы из «Обитаемого острова», где так зримо описаны ленинградские дворы и подъезды, и вместе с доблестными гвардейцами кандидат Сим (Натан Стругацкий?) врывается в квартиры «выродков», чтобы стрелять на поражение… Так это было? Не совсем так? А может быть, совсем не так? О, Великий КРИ, где ты?
А старший сын его всё это время работает в мастерских, где с утра до вечера, отчаянно, исступлённо, до упаду собирает ручные гранаты, вкладывая в каждую из них всю свою ненависть к врагам. А есть уже почти нечего. Или совсем нечего, и морозы дикие. И порою хочется умереть…
Не только Стругацкие — большинство ленинградцев, переживших блокаду, почти никогда и ничего не рассказывают о ней. Как об этом рассказывать? Кому-то стыдно, кому-то страшно, кому-то просто тяжело, немыслимо до нелепости. Да и зачем? Не пережившему всё равно не понять. Мысль изреченная есть ложь. Нельзя об этом рассказывать. Не можно.
Должно было пройти много-много лет, чтобы они решились. В 1970-х, в «Граде обреченном», делая его «в стол» без всякой надежды на публикацию, и наверно, именно поэтому — они впервые расскажут о блокаде. Совсем немного — страничку с небольшим.
«…В Ленинграде… был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в обледенелых подъездах — всё тише и тише, долго, по многу часов… Он засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался всё под этот же безнадёжный крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром, закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице, залитой замерзшим дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным ведром, этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта, наверное, там же, где упал вчера, наверняка там же — сам он встать не мог, ползти тоже, а выйти к нему так никто и не вышел… Мы выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не летом, а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать взрослых кошек и маленький котёнок, который был так голоден, что, когда я хотел его погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы…»
И только уже в начале 1990-х Борис Натанович, оставшийся без брата и подавленный этой потерей, почувствует, что должен вспомнить и записать, как бы это ни было тяжело, и в «Поиске предназначения» напишет о блокаде так, как ни один писатель до него.
Цитировать оттуда отдельные фразы? Нет. Вот это точно надо читать целиком.
А в качестве дополнения ко всему сказанному, пожалуй, стоит привести без купюр чудом сохранившуюся страничку из блокадного дневника школьника. Комментировать эти записи тяжело, да и не надо, наверное, хотя к концу они становятся похожими на бред. Но так уж получается, что именно эти строки, написанные Аркадием Стругацким, — самые первые из дошедших до нас.
«25/XII — 1941 г.
Решил всё же вести дневник. Сегодня прибавили хлеба. Дают 200 г. С Нового года ожидается прибавка ещё 100 г, но я рад и тому, что получил сегодня. Такой кусок хлеба! Впрочем, я на радостях съел его ещё до вечернего чая с половиной повидлы. В уничтожении повидлы принимала участие вся семья (кроме бабки), т. к. ни у кого нет сахара.
С 28-го думаю начать работать по-настоящему. Занятия: математика (как подготовка к теоретической астрономии), сферическая астрономия (по Полаку) и переменные звёзды (по Бруггеннате). Математику буду изучать по Филипсу. Прекрасный учебник! У меня будут четыре „Дела“: 1-е: „Вспомогательные предметы“ (математика и сферическая астрономия); 2-е: „Теоретическая астрономия“; 3-е: „Переменные звёзды“; 4-е: „Наблюдения“. Это будет хорошо. Ничто не путается под ногами.
Кроме того, нелегальное 5-е дело: „Кулинария“. Ему я буду ежедневно уделять часок времени. Пока читаю „Дочь снегов“ (Джека Лондона. — А.С.).
В школе делают гроб для Фридмана. Было три урока.
26/XII — 1941 г.
27/XII — 1941 г. в 6 ч. Умер мой товарищ Александр Евгеньевич Пашковский (голод и туберкулез).
Нет, нормальные занятия начну с 1/I — 1942 г.
Вчера бабка купила вместо конфет мастику. Вечер был испорчен. Как я хотел бы, чтобы бабки здесь не было!
29/XII — 1941 г.
Сегодня плохо с надеждами (и с хлебом). Сашина труба. Орудия били, но сейчас же перестали. Одна надежда — на январь. Отец и суп в духовке».
Есть ещё записи в дневнике отца. Жуткие в своей лаконичности и будничности, сделанные буквально в те же дни. Мы приведём три: одну до Аркашиных заметок и две — после.
«22/XII — Муки голода: 125 г хлеба, без жиров, без круп, мучительные заботы о сохранении жизни детей. Саня проявляет поистине героизм, добывая на стороне то хлеба, то дуранды (то же, что жмых, подсолнечные семена, из которых выжали масло. — А.С.), то горсть картошки, то кошек (съели 7 штук). Истощены. Опухоли лица и ног. Трупы на улицах, умертвия в ГПБ: Добрин, Слонимский, Драганов… <…>
