Случайно ли именно в это время Меркулов становится депутатом Верховного Совета СССР и его переводят из Тифлиса в Москву, в центральный аппарат НКВД?
Однажды вечером в октябре 1937-го Натан возвращался домой с работы. Вышел на проспект, и резкий порыв ветра с высокого волжского берега словно попытался остановить его. Там, за высокими новыми красавцами-домами было тихо и как бы ещё по-летнему тепло, а здесь, на открытом месте у подножия кургана, он вдруг почувствовал себя крайне незащищённым, будто боялся попасть под перекрёстный огонь. На удивление холодный осенний ветер равнодушно мёл по асфальту жёлтую листву. Стало вдруг очень тревожно. А уже у ворот дома дворник возьми да и предупреди его: «Приходили за тобой, Залманыч». «Кто?» — не понял Стругацкий. «Кто, кто? — передразнил дворник, — конь в пальто. Они ведь снова придут. Не надо бы тебе домой заходить. Вообще не надо. Много у тебя там ценностей осталось?» «Да какие там ценности!» — махнул рукою Стругацкий. «Тогда сразу дуй на вокзал, не задерживайся. Есть куда уехать-то?» «Но ведь я же ни в чём не виноват», — начал было он. Дворник прищурил один глаз: «А это имеет какое-то значение?» После такой фразы мудрого пролетария главный специалист края по культуре размышлял ровно четырнадцать секунд, перебирая в памяти все предыдущие места своей работы. Совет дворника был абсолютно безумным, именно поэтому ему стоило следовать неукоснительно. Натану повезло с прямым поездом до Ленинграда, который уходил буквально через полчаса…
Тупая машина репрессий не покатила следом за ним.
«Репрессии часто имели облавный характер, — говорил по этому поводу АН в одном из интервью, — брали списками, по целым предприятиям, сферам деятельности, райкомам; и если кто-то успевал уйти из данной сферы, в соответствующем списке на расстреляние его вычёркивали и вносили кого-то другого. В облаве часто важны были не фамилии, а количество. Известная нам всем старуха работала тогда не косой, а косилкой…»
Так бывало часто, очень часто, хотя не все об этом догадывались. Мешали слепая вера и отсутствие должного интеллекта. Но вот уж на что не жаловался Натан Залманович, так это на недостаток интеллекта, потому и верой слепою никогда не страдал.
«Думать — не развлечение, а обязанность» — так напишут братья Стругацкие четверть века спустя. Потому что именно этому учил их отец. Воспитать по-настоящему не успел, воспитывала мать, но главному научил.
А в Ленинграде его ждала нормальная, можно сказать счастливая, уже по-настоящему мирная жизнь. Жаль, отпущено её было всего-то четыре года без малого. Зато каких!
С 17 октября 1937 года Натан работал в Государственной публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, сначала просто библиотекарем, а с марта 1938-го — начальником отдела эстампов. Тихая, приятная работа: изучал фонды, составлял каталоги, писал статьи и книги, организовывал выставки. Например, одну весьма крупную в 1938 году: «20 лет РККА и Военно-Морского Флота в политическом плакате и массовой картине», для которой написал путеводитель со вступительной статьёй. А вот наиболее известные его искусствоведческие работы: «М.И. Глинка в рисунках И.Е. Репина» (1938); «Указатель портретов М.Е. Салтыкова-Щедрина и иллюстраций к его произведениям» (1939); «Советский плакат эпохи гражданской войны», выпуск 1 «Фронтовой плакат» (1941). И, конечно, книга «Александр Самохвалов» (Л.-М.: Искусство, 1933).
С Александром Николаевичем Самохваловым они были большие друзья, дружили семьями. Между прочим, этот довольно известный советский художник был очень неплохим живописцем, и многие нынешние знатоки высоко ценят его работы как раз того, раннего периода, когда он ещё не ударился в безудержный социалистический реализм.
Итак, Ленинград. Конец тридцатых. Иллюзия стабильности и благополучия. Жить стало лучше, жить стало веселее. Но дети за отцов не отвечают. Дети, которым стало лучше, не отвечают за отцов, которых вообще не стало и без которых жить веселее. Дядю Сашу расстреляли. Он был хороший человек. Расстреляли по приказу Сталина. Сталин — тоже хороший человек. Двоемыслие. Double think. Джордж Оруэлл введёт в литературный обиход этот термин через десять лет. Стругацкие прочтут Оруэлла много позже: Борис — лет через тридцать, когда начнёт увлекаться самиздатом; Аркадий — пораньше, потому что будет читать на английском. Но что такое двоемыслие, они оба поймут и прочувствуют ещё при Сталине.
А жизнь в конце тридцатых и впрямь была спокойной, приятной и даже радостной. Саня ещё за десять лет до этого начала работать учительницей начальных классов. Она всегда имела призвание к педагогике, а благодаря Нотаньке стала девушкой начитанной, широко образованной. Времена были смутные, и дипломов при приеме на работу особо никто не требовал. Но во второй половине 1930-х всё переменилось. Жизнь делалась более стабильной, основательной и, чтобы расти по службе, пришлось учиться. В 1939-м она окончила вечерние курсы при Педагогическом институте имени Герцена и получила официальное звание учителя средней школы, с правом преподавать русский язык и литературу в младших и средних классах. Чем и занималась, кстати, до конца дней своих. Получила звание «Заслуженный учитель РСФСР» и даже орден «Знак Почёта». Выйдя на пенсию, занималась репетиторством и в узких кругах была весьма знаменита: из всех окрестных школ учителя именно к ней направляли своих двоечников, и она без промаха ставила их на ноги в течение одной четверти.
Александра Ивановна всегда любила свою работу, а тогда, перед войной, всё было ещё в новинку и потому как-то особенно приятно. Мальчики росли, играли, учились, Арк взрослел на глазах, Боб готовился к школе. Каждое лето проводили за городом в Бернгардовке. Лишь однажды отдыхали всей семьёй на Юге. Не то чтобы это было не по карману, а просто не было в семье такой традиции. Под Ленинградом, на ближней даче и без всякого моря были чудесные места: лес, песчаные теплые дороги, прозрачнейший широкий ручей, в котором можно было купаться, а на берегу начиналась увлекательная охота за бронзовками… Счастливое детство.
«Отец служил на разных должностях, всегда начальником, но не очень большим, — вспоминает БНС. — Когда он ещё работал в Главлите, ему полагался регулярный книжный паёк, любая выходившая тогда в Питере худлитература — бесплатно. Так что с книгами в доме было всё ОК (два шкафа), что же касается прочего, то ни в чём, помнится, нужды у нас особой не ощущалось, но и шиковать не приходилось. В воскресенье Арк получал деньги на кино плюс двугривенный на мороженое (одно на нас двоих). Плохо было с одеждой — вечно мама что-то перешивала, и мы друг за другом донашивали отцовские военные причиндалы. Что же касается коммуналки, то рассказывали, что в те времена отдельная квартира была в Питере только у первого секретаря обкома. Это, конечно, миф, но — характерный. У нас же были две (или даже три?) большие комнаты в коммуналке — это настоящая роскошь! А потом мама выхлопотала разрешение, сделала ремонт и вообще отделилась от коммуналки, так что несколько лет мы успели пожить даже в отдельной квартире. Как сам персек».
