доказательство того, что возмутительное обращение с честными женщинами было специально предусмотрено и категорически предписано. Московское ГПУ в ответ на жалобы, иногда доходившие до него, укрывалось всегда либо за бесстыдными отрицаниями, либо оправдываясь нерадивостью или чрезмерным рвением низшего персонала. Однако в случае, который я только что привела, я слышала своими ушами – так же, как и все остальные узницы, – приказы, отдаваемые громовым голосом заместителя начальника московского ГПУ, направленного в Соловки специально для того, чтобы проверить состояние лагеря и его заключенных [79].
Впрочем, манера переваливать вину на подчиненных очень хорошо известна. Когда зверства, совершаемые в лагерях, становятся чрезмерными, когда начинают бояться скандала, который сможет дойти до зарубежной прессы, ГПУ спешит принести в жертву некоторых из своих агентов. Так было после ужасной зимы 1929–1930 гг., когда в лагерях на Белом море во время сильной эпидемии брюшного тифа и дизентерии погибли более двадцати тысяч заключенных [80]. Москва побоялась скандала и сделала вид, что обратила свой гнев на администрацию этих лагерей. В Соловки была послана юридическая комиссия, сместившая всю местную администрацию и расстрелявшая семнадцать человек как виновных в халатности. На самом деле все расстрелянные были заключенными; выполнявшими административные функции; что касается действительно виновных начальников, их якобы приговорили к различным срокам заключения и быстро увезли, так как это были слишком ревностные служители ГПУ, которых оно не хотело лишаться. Но кто же из нас смог бы поверить, что ГПУ, всегда так хорошо информированное, могло не знать об ужасных условиях, повлекших за собой столь высокую смертность? С самой осени нам было хорошо известно, к чему мы должны готовиться; когда в сентябре я находилась на острове Анзер [81], я видела, как сотни несчастных полуодетых людей рыли огромные ямы, похожие на траншеи, предназначенные для груды трупов, которые должны были появиться зимой, а так как зимой земля промерзшая, рвы заготавливали с осени. Было хорошо известно, что для двенадцати тысяч заключенных, прибывавших на Соловки в течение месяца, нет жилья; было известно, что все помещения, все жилые бараки уже переполнены, что вновь прибывших запихивали в скотные дворы, где даже животные дохли от холода, в маленькие полуразрушенные часовни, открытые всем ветрам, или даже просто в траншеи, приготовленные для могил: в них бросали несколько охапок соломы, в качестве кровли навешивали кусок брезента – и это считалось жилищем для живых существ в местности возле Полярного круга! Было известно, что нет никакой одежды и что несчастные люди, тысячами прибывавшие из других лагерей в начале зимы, когда температура уже была ниже нуля, были полуголыми, а часто совершенно голыми. Я не преувеличиваю: я видела своими глазами бесконечную колонну людей, бредущих по снегу; из каждой сотни заключенных примерно половина были либо босиком, либо в лаптях, многие, вместо одежды, были покрыты мешками или замотаны в тряпки, некоторые заключенные были абсолютно голыми, на них не было ни нитки, чтобы прикрыть наготу… Было известно, что в аптеке нет лекарств, нет даже достаточного количества продуктов питания для скудного рациона заключенных. И однако, когда разразилась эпидемия, унесшая за два месяца три четверти населения лагеря, московское ГПУ осмелилось переложить свою вину на нижестоящих сотрудников и ломало комедию, устроив над ними судилище. Подчиненные явились козлами отпущения, в то время как их начальники были прекрасно осведомлены о состоянии дел, которое полностью исключало возможность выживания для этих несчастных жертв. Как описать ужас всего происшедшего, когда, например, в часовне заперли несколько сот человек, заболевших дизентерией, полуголых, лежащих на ледяном полу? Их оставили умирать, и каждое утро люди, вооруженные длинными рыбачьими баграми, приоткрывали ворота, чтобы вытащить трупы, а в это время еще живые пытались удержать мертвые тела, которые служили им вместо матрасов…
Я не в состоянии описать кошмара этой эпидемии… К тому же это может показаться слишком неправдоподобным. Кто не пережил этого ужаса, не сможет этому поверить до тех пор, пока история не обнародует всех документов, которые сегодня являются секретными [82].
***
Я возвращаюсь к условиям, в которых жили женщины на «острове страданий», и еще раз повторяю, что эти условия были созданы по приказу из Москвы, и поэтому мы никогда не смогли добиться хоть каких-то изменений в лучшую сторону [83], чтобы избавиться от ужасающей атмосферы разврата.
***
Несмотря на общую распущенность, цинично выставляемую напоказ, случаи грубого изнасилования были относительно редки [84], так как это было запрещено, по крайней мере в главном лагере. Применялись куда более изощренные методы развращения молодых женщин, особенно монахинь. Если наталкивались на их непреодолимое [85] сопротивление, это наказывалось под каким-либо предлогом их ссылкой на остров Анзер или на другие, более отдаленные островки, условия выживания на которых были более тяжелыми. В самом крайнем случае отправляли на маленькие рыболовные тони, на которых работали десять – двенадцать полудиких, всегда пьяных мужчин [86] – им специально давали много самогона [87], чтобы легче было переносить тяжелейшую работу в ледяной воде. С ними всегда была женщина, которая считалась их кухаркой. И если в качестве наказания туда присылали честную женщину, у этой несчастной не было другого выхода, как только покончить с собой или согласиться на все, лишь бы не стать игрушкой в руках этих полулюдей… С каким удовольствием нам сообщали, что такая-то молодая монахиня забеременела, а такая-то девушка из хорошей семьи собирается играть на «театре» острова, что означало ее переход в разряд уличной женщины… Помимо прочего, были «служанки» начальников, так как все важные персоны острова имели право выбрать себе домработницу из числа заключенных; это право распространялось даже на привилегированных узников (бывших коммунистов). Кроме постоянных служанок (которые, впрочем, очень часто менялись), были также «мойщицы полов»: каждый вечер по телефону в женской казарме отдавался приказ прислать в конторы пятнадцать или двадцать женщин «для мытья полов». Комендантша шла в комнаты выбрать тех, кого требовало начальство; чаще всего фамилии указывались заранее тем или иным «феодалом», посылали нескольких, на выбор [88]…
Объектами систематического разврата являлись прежде всего молодые женщины. Но систематическое оскорбление целомудрия и женского достоинства распространялось на всех узниц, невзирая на возраст. Приходилось не только сосуществовать рядом с находящимися на низшей стадии нравственного падения, не только постоянно соприкасаться с ними, выслушивать их гнусные разговоры и присутствовать при безобразных сценах разврата, которым предавались на наших глазах эти несчастные, не имевшие ничего человеческого, кроме внешнего облика [89], – но более того: с моральной и физической точки зрения с нами обращались так, как если бы
