ты всё ж на баню-то дай мне деньжат.
Сергей уже не слушает деда, ведёт живой разговор с гостями, шутит. Часть людей уже встали из-за стола, кое-кто уже ушёл гулять на деревню. Скоро хата опустела. Сергей лёг отдохнуть на кровать, стоящую у печки. Отец его сел около него. Началась мирная беседа отца и сына.
– Да посиди, отец, около меня, успеешь с дедом на печи отлежаться…»
Этой благостной картине противостоит свидетельство журналиста и издательского работника И.И. Старцева: «Летом 1925 года мы побывали с Сахаровым на родине Есенина, на свадьбе его двоюродного брата. Есенин был невменяем. Пил без просвета, ругался, лез в драку, безобразничал. Было невероятно тяжело на него смотреть. Успокоить не удавалось. Увещевания только пуще его раздражали. Я не вытерпел и уехал в Москву. В памяти осталось: крестьянская изба, Есенин, без пиджака, в растерзанной шёлковой рубахе, вдребезги пьяный, сидит на полу и поёт хриплым голосом заунывные деревенские песни. Голова повязана красным деревенским платком».
Больше всех досталось на этих сельских торжествах Г.А. Бениславской. В «Воспоминаниях о Есенине» она писала:
«С. А. пил исступлённо и извёл всех. Самодурствовал, буянил, измучил окружающих и себя. У меня уже оборвались силы. Я уходила в старую избу хоть немного полежать, но за мной тотчас же прибегали: то С. А. зовёт, то с ним сладу нет. Как-то раз утром разбудил меня на рассвете, сам надел Катино платье, чулки и куда-то исчез. Я собиралась спать ещё, но его всё нет. Пришлось встать, пойти на поиски. Наконец на свадьбе нашла. С. А. там обнимает всех и плачет:
– Умру, умру я скоро. От чахотки умру.
И плачет-разливается. Все на него, разинув рот, дивуются:
– Сергунь, ты должен быть сильным. Ведь за тебя стыдно, как баба плачешь.
Вскочил плясать, да через минуту опять давай плакать.
Потом пошли с гармошкой по деревне. С. А. впереди всех, пляшет (вдруг окреп), а за ним девки, а позади парни с гармонистом. Красив он в этот момент был, как сказочный Пан. Вся его удаль вдруг проснулась. Несмотря на грязь и холод (а он был в Катиных чулках, сандалии спадали с ног, и мать на ходу то один, то другой сандалий подвязывала), ему никак нельзя было устоять на одном месте, хоть на одной ноге, да пляшет.
Потом пошёл к попу Клавдию (его товарищ детства) – навещать. Тот лежал, как говорили, при смерти. Пришёл, всех перетревожил, всех напугал своим заявлением: “умру, умру”. Наконец увели его оттуда.
“Пойдём, пойдём в кашинский сад, я тебе всё покажу”, – и в том же костюме, ряженый, понёсся в сад…»
Далее были: попытка искупаться в холодной воде Оки, лежание под дождём на голой земле, попытка поймать лошадь в табуне, ссора с родителями и другие выверты человека, потерявшего контроль над своими действиями. Свои впечатления о Есенине на свадьбе брата Бениславская выразила в следующих словах: «Первый раз в жизни видела его таким самодуром, ни с кем и ни с чем в жизни не считающимся, совершенно распоясавшимся».
Галина Артуровна даже не захотела возвращаться в Москву вместе с Сергеем Александровичем. А в столице её ждал «сюрприз»:
«Вхожу в семь часов утра (в субботу, 13 июня) на Никитскую, со мной приехал его двоюродный брат Илья. Меня встречают искажённые лица Оли (наша прислуга) и Надежды Дмитриевны (соседка по квартире).
– В комнату можно? Сергей спит?
– Да.
В коридоре нет ни одного чемодана С. А. Открываю дверь: в комнате никого. Чистота и порядок. Постель прибрана. И вместе с тем какая-то опустошённость.
Оказывается, по рассказам Оли и Надежды Дмитриевны, приехали из Константинова какие-то странные, как заговорщики. День или два шушукались, замолкая при Оле. Донеслись до неё только слова Наседкина:
– Значит, надо скорей бежать отсюда.
Ночью С. А. разбудил Олю укладывать его вещи. Получив отказ, сложили сами и утром, в восемь часов, взяли подводу и перевезли всё к Наседкину».
Зная импульсивность поступков Есенина, Галина Артуровна ещё не теряла надежды на то, что он одумается.
Но 13 июня он, явившись в Брюсовский (предварительно «приняв на грудь»), высказал Бениславской всё, что за последние дни нашептали о ней «друзья-приятели». Ошарашенная женщина, не имея сил оправдываться, сказала, как отрубила:
– Нам не о чем больше с тобой разговаривать.
Кате Галина Артуровна так изложила претензии к ней её брата: «Из его слов я поняла, что изменяла ему направо и налево с его же друзьями, в том числе и с Ионовым [117], но главное, что, изменяя, я называла себя тем, с кем изменяла, женою Есенина – трепала фамилию».
Через два дня после своего визита Сергей Александрович прислал Наседкина за ключами от чемоданов с рукописями. Галина Артуровна ключи не отдала. Пришлось Есенину идти самому. Когда явился, Бениславской не было дома, но на столе лежали ключи и записка. Взяв и то, и другое, Есенин ушёл, но в дверях сказал:
– Если меня не любит Галя, больше меня никто уже не любит.
Это запоздалое раскаяние слышала Софья Виноградская, одна из поклонниц поэта и соседка Галины Артуровны по квартире. Что касается самого Есенина, то это было признание того факта, что он обрубил сук, за который держался два года, и что больше никто валандаться с ним не будет.
Катя попыталась примирить Бениславскую с братом, но та категорически отвергла её уговоры и ссылки на болезни великого поэта:
– Всю эту дикость, проявленную в отношении меня за несуществующие преступления, я не могу простить.
Помыкавшись по углам, Есенин решил помириться с Галей. Р. Берёзин так описал решающий момент в жизни Бениславской (да и Сергея Александровича тоже): «Он сам пошёл к ней. У него были самые хорошие намерения. Припомнив давнее и недавнее прошлое, он пришёл к выводу, что из всех женщин, с которыми он вступал в интимные отношения, Галя была самой чуткой, самой внимательной и бескорыстной». Она для меня ангел-хранитель, и без неё я погибну… Попрошу прощения и не буду прислушиваться к нашёптыванию друзей.
Он пошёл к Гале совершенно трезвым. Постучался в дверь.
– Войдите.
Он отворил дверь и остановился у порога. Она не подошла к нему. Только зарделась. Так они стояли молча несколько минут.
– Прости, – прошептал он.
– Вон! – крикнула она и указала на дверь.
Как ужаленный, он бросился прочь. Она слышала, как стучали его шаги по лестнице. Он бежал, задыхаясь от обиды: ещё никто за всю его жизнь не уязвлял его гордость так, как уязвила она.
Несколько мгновений она чувствовала себя удовлетворённой. Но туман мстительного чувства рассеялся
