Я брожу по берегу залива и «разговариваю» со своими навек умолкнувшими собеседниками. Банальная мысль, но не уйти от нее: пока я есть – и они есть. Утешает ли это – дело другое.
Один из персонажей Шолом-Алейхема спрашивает, какая разница между человеком и портным. И сам себе отвечает: никакой разницы – человек живет и умирает и портной живет и умирает.
Не стоит думать, что это – псевдоглубокомыслие или просто шутка. Это – естественный, здоровый взгляд на то, что невозможно познать до конца.
Не проходит и дня, чтобы не позвонили Катя и Костя.
Конечно, хорошо, что дети заботливы, особенно если учесть, что они давным-давно вышли из детского
возраста. Но ведь бывает и так, что за столом собирается большая семья, а поговорить не с кем и не о чем. Поэтому для меня так ценно, что нас скрепляют не только родственные узы, но и общие интересы.
У одного из моих друзей есть излюбленная фраза: коллекционирую единомышленников. Если вдуматься, этим занят каждый из нас – мы ищем, упорно, хотя порой и бессознательно, ищем людей, близких нам духовно, и стремимся сохранить их рядом с собой. Если родители для детей и дети для родителей не входят в их «личную» коллекцию единомышленников, мне кажется это признаком неблагополучия, сигналом к тому, чтобы самым серьезным образом пересмотреть свои действия.
Мне больно и страшно слышать рассуждения о том, что у наших детей слишком легкая жизнь, мало трудностей и лишений. И что от этого, дескать, страдают их человеческие качества. Это неправда. Трудности, беды, гонения – не они формируют личность. Они лишь обнаруживают, удостоверяют существующие, но скрытые до поры черты характера. Человека формирует счастье. И если он вырос не таким, как нам всем хотелось бы, то скорее всего потому, что счастья ему оказалось недостаточно.
Я думаю, что если с детства пробуждать в человеке личность (а это прежде всего значит уважать его, признавать за ним право на самостоятельное суждение, выбор, поступок), то он и будет становиться лучше и к трудностям будет готов.
Мы с Ромой стремились ни в чем не подавлять наших детей, не читать им нотации о том, что такое хорошо и что такое плохо. Но мы всегда знали, что если будем учить их одному, а сами – поступать по-другому, то ничего хорошего не получится.
Мне нравится, что мои дети стали артистами. Но мы с Ромой никогда не считали, что это обязательно. Мы не принуждали их, не тянули за уши, ничего не делали для того, чтобы повлиять на их выбор профессии.
Катя с детства мечтала о сцене, играла в театр. Воображала, приглашая меня в игру, будто я – директор театра, а она – актриса, пришедшая наниматься в труппу.
– Вам не нужны актрисы? – Нет, – отвечал я, – не нужны. Впрочем, мужчину я бы взял, а актрисы – нет, не нужны.
Она выходила за дверь и тут же возвращалась, напялив мою шляпу:
– Только что у вас была моя партнерша; она мне сказала, что вам нужны мужчины в театр.
– Позвольте, – отвечал я как ни в чем не бывало, – какая партнерша?! Здесь никого не было.
Тогда она поверх шляпы надевала платок, как бы одновременно изображая актрису и актера.
Когда Кате исполнилось двенадцать лет, она сыграла Козетту в спектакле Театра имени Евг. Вахтангова «Отверженные» по роману Виктора Гюго.
Это произошло неожиданно. Спектакль вахтанговцы привезли в Ленинград на гастроли, но исполнительница роли Козетты, девочка Катиного возраста, приехать не смогла. Начался учебный год. Тогда ассистенты стали искать другую девочку в школьной самодеятельности города. Сбились с ног, но подходящую кандидатуру не нашли. Все это происходило на глазах у Николая Павловича Акимова, который посоветовал попробовать Катю. Она понравилась – и ее утвердили на роль.
Игравший Жана Вольжана Андрей Львович Абрикосов сказал мне после Катиного дебюта, что у нее есть серьезные способности и, если она не утеряет с возрастом природную искренность и непосредственность, из нее может получиться актриса.
Мы с Ромой, конечно, присутствовали на спектакле, но так волновались, что не могли, да и не хотели прийти к такому же выводу. Со стороны не только виднее, но и безопаснее судить. Но с этого момента сама Катя твердо выбрала свой путь.
Через несколько лет, когда она заканчивала среднюю школу, Рубен Николаевич Симонов сказал мне:
– Надеюсь, вы отдадите нам вашу Катю. В сущности, ни от меня, ни от Ромы это уже не зависело.
Катя поступила в училище имени Б.В. Щукина, по окончании которого была принята в вахтанговскую труппу и проработала в этом театре уже больше двадцати лет.
А Костя в детстве увлекался биологией, жизнью животных. У него еще тогда выработалось то, что называется «экологическим мировоззрением». И до сих пор, не заглядывая в труды своего любимого Брема, он выдает вам любую справку обо всем, что относится к животному миру.
Бывало, мы приходим с ним в зоопарк, и он говорит: – Пап, ты погуляй, тебе неинтересно. А сам подолгу рассматривает, изучает какую-нибудь невзрачную, с моей точки зрения, птичку.
Он хорошо рисовал, сочинял стихи, серьезно занимался спортом. Но биология постепенно вытесняла все остальные увлечения.
При Ленинградском университете создали специализированную физико-математическую школу, в которой был «биологический» класс. Костя учился в этом классе, и мы с Ромой почтительно наблюдали, как он со своими приятелями целыми днями решал недоступные нашему разумению задачи по математике, физике и даже логике.
Но вскоре все резко переменилось. Выступая на каком-то университетском вечере, Костя показал девять пантомимических сценок, придуманных им самим. (Он и раньше баловался пантомимой, но – в домашнем кругу, и это было именно баловством.) От его ученых одноклассников нам, родителям, стало известно, что на вечере выступление Кости имело успех. И мы попросили его показать эти сценки нам. Но он наотрез отказался, а мы, по своему обыкновению, не стали настаивать.
В то время наш театр готовился к гастролям в Венгрии, и мне разрешили взять в поездку сына. На гастролях, среди прочих выступлений и встреч, меня пригласили выступить в пионерском лагере для детей работающих в Венгрии советских специалистов. Это было сверх запланированной программы, и без того насыщенной, утомительной. К тому же подходящего для детской аудитории репертуара у меня в те годы уже не было. И тогда я сказал полушутя:
– Эх, Костя, вот было бы хорошо, если бы ты меня выручил!
А он, к моему удивлению, ответил совершенно серьезно:
– Хорошо. Я попробую… Знаешь, папа, а я ведь давно мечтал, чтобы ты попросил меня об этом.
Несмотря на известный риск, мне теперь ничего другого не оставалось, как дать ему шанс попробовать себя.
