Глаза Государя были закрыты и более уже не открывалась.
Кабинет Государя, как и прилегающая к нему комната, понемногу наполнялся людьми, которые вбегали как безумные. Слух об этой новости распространился по городу в мгновение ока.
Понимая, при какой торжественной сцене я присутствую и насколько каждая подробность будет ценна для отсутствующих, я употребила все усилия, чтобы ничего не пропустить, и все-таки в конце этого страшного дня я чувствовала себя неспособной дать точный отчет — в голове мелькали лишь одни обрывки событий. Ужас и горе лишили меня ясности ума, как в кошмарном, дурном сие.
Так, я не могу сказать, вошла ли княгиня Юрьевская раньше меня в комнату покойного — знаю только, что пришел момент, когда я услыхала ее голос. Она распоряжалась докторами, прибывшими отовсюду. Это она распорядилась принести подушки с водородом. Никогда не забуду странного, рокового шума, действующего на нервы, от этих подушек, посредством которых пробовали вернуть к жизни Государя.
Я видела, как вошли Наследник с Цесаревной, Боткин, граф Александр Адлерберг, бледный, как смерть, сотрясаемый нервной дрожью так, что был не в состоянии проглотить воду, которую ему предлагали. Я увидела протопресвитера Рождественского с чашей в руке, которая так дрожала, что Великий князь Владимир Александрович поддерживал его под локоть, чтобы она не расплескалась.
Хотя Государь принял святое причастие в бессознательном состоянии, мы считали большим счастьем, что он мог его проглотить. Это был единственный знак, по которому можно было судить, что в нем еще теплилась жизнь. Его агония без видимого страдания продолжалась полтора часа.
Все это время я не отводила от него глаз и могу удостоверить, что он не сделал ни малейшего движения и оставался неподвижен до конца.
После его смерти было много легенд, и ему приписывали нежные слова, которые он якобы говорил княгине Юрьевской. Зная, что не было ни слова правды в этих россказнях, все же, чтобы утвердиться, я расспросила Великого князя Михаила Николаевича, который неизменно находился у изголовья Государя и даже приехал первым в Зимний дворец, чтобы приготовить все для переноски.
Разумеется, он также ничего не слыхал и не видал, «кроме конвульсивного движения мизинца левой руки, которое продолжалось, — говорил он, — почти до самого конца».
По мнению Боткина, это был механический остаток жизни, и, поскольку Государь потерял страшно много крови, его можно считать умершим раньше, чем его перенесли в Зимний дворец.
На лестнице и в коридорах, по которым его несли, образовался ручеек крови.
Сначала думали поднять его на лифте, но бедные его ноги были слишком изломаны, и потому оставили эту попытку.
Когда душа Государя перешла от смерти в жизнь вечную, этот таинственный переход совершился так тихо, что никто не слыхал последнего вздоха. Глубока тишина царила в комнате: казалось, каждый задерживал свое дыхание.
В один момент Боткин, державший руку умирающего, обернулся к новому монарху и объявил, что все кончено.
Страшное рыдание вырвалось у всех из груди. Великий князь Наследник (отныне наш молодой Государь) простерся перед телом своего отца, проливая потоки слез.
Поднявшись, он заметил княгиню Юрьевскую, подошел к ней и обнял.
Затем настал наш черед — он горячо обнял нас, видно было, что душа его переполнена горем. Этот порыв со стороны столь скупой на выражение чувств натуры глубоко меня взволновал.
После ухода Царской семьи я оставалась еще некоторое время в кабинете, чтобы пропустить толпу и самой поклониться телу моего Государя.
Я чувствовала, что у меня подгибаются колени, и стала искать глазами кресло, чтобы присесть, но, подойдя к нему, я увидала, что на нем лежит страшный бесформенный предмет, от которого я в ужасе отшатнулась. Это был мундир Государя, разорванный в клочья и пропитанный кровью. Я еще не успела выйти из кабинета покойного, как увидала входящих незаконных детей Государя. Они шли в сопровождении госпожи Шебеко, которую я тоже видела в первый раз. Бедные крошки имели испуганный вид и, казалось, не понимали, что здесь происходит.
Лицо и руки Государя были испещрены маленькими черными точками, судя по всему, следами от взрыва динамита, убившего его. По выражению лица совершенно нельзя было понять, что происходило в его душе в последние минуты, когда жизнь в нем еще не совсем угасла.
Свидетели катастрофы смогли разобрать лишь несколько слов, которые он произнес падая, потому что, к несчастью, силой взрыва все, кто находился рядом с ним, были оглушены и, возможно, в этом шуме многое осталось не услышанным. Последние слова, которые от него слышали, были еще полны надежды на спасение. Привлеченный видом несчастного маленького мальчика, раненного первым взрывом. Государь вышел из кареты и подошел к нему, крестясь.
— А я, слава Богу, опять спасен! — произнес он.
— Это еще как сказать! — вскричал кто-то из толпы.
Убийца, как видно, находился в двух шагах от Государя. Новый взрыв — окончательный — раздался в эту минуту, убивая одновременно и жертву, и убийцу.
Говорят, конец последнего был ужасен — страдания его длились много часов подряд.
Так был задернут занавес над царствованием, начавшимся столь прекрасно и отмеченным прежде всего уничтожением крепостного права, славным актом, не имеющим себе равных в истории России и превосходящим по своему значению многие победы и завоевания, добытые ценой пролитой крови.
Известно, что Император Николай также был озабочен освобождением крепостных, но, несмотря на его полновластный характер и несгибаемую волю, он встретил в своем окружении такое жестокое противодействие, полное реальных угроз, что счел своим долгом отложить осуществление этого благородного плана до лучших времен.
Не стоит думать, что Государь Император Александр И, поднявшись на трон, нашел более подготовленную почву. Как только он взялся практически решать вопросы освобождения крестьян, он столкнулся с теми же трудностями, невероятно мощным подспудным сопротивлением.
То ли из-за того, что замысел этот был завещан ему отцом, то ли он всецело отвечал исключительно человечным устремлениям самого Государя, Император Александр остался непреклонным перед всеми доводами оппозиции и устрашающими картинами, которые ему рисовали, дабы поколебать его решимость.
Я задаюсь иногда вопросом, найдется ли когда-нибудь историк, обладающий достаточными знаниями и выразительным пером для того, чтобы описать эту прекраснейшую страницу жизни Александра II. Ока была тем более поразительной для современников, что никто не подозревал такой настойчивости со стороны Императора, у которого, казалось, не хватит мужества и силы для столь значительного свершения.
