Наверное, было около часу ночи, когда гроб внесли в нижнее фойе. Родители мужа и все его родные были уже в театре. Гроб был обит куском материи от старого занавеса с орнаментом театра. Николай лежал как живой, только маленький след на переносице от удара о мою туфлю при падении.
Несмотря на поздний час, народу было много. Меня подвели к стайке студенток третьего курса Школы-студии, где преподавал Дорохин. Там были Галина Волчек, Мила Иванова, Аня Горюнова, остальных назвать сейчас затрудняюсь. Все они проявили ко мне трогательное внимание. Я и сейчас это помню и благодарна им, а Галина Борисовна Волчек и теперь, достигнув большой высоты, всегда называет Николая Ивановича Дорохина своим учителем. Благодарю ее за добрую о нем память…
Панихида в театре была очень многолюдной. Из выступавших помню Юлия Яковлевича Райзмана — он очень хорошо говорил. Помню Александра Николаевича Вертинского. Подходя к гробу, он осенил себя широким крестом (2 января я получила от него замечательное письмо). Приехали на панихиду Ольга Леонардовна и Софья Ивановна. Было много венков. Был венок и от художника Николая Николаевича Жукова — они с мужем учились в одном классе Елецкой гимназии. Помню плачущего Артемия Шлихтера.
Мама была такой белой, что я уговорила ее, чтобы после выноса они вместе с Соней поехали домой. Их отвез наш шофер, а потом поехал на кладбище, чтобы после похорон отвезти родителей мужа.
Зазвучали фанфары, начался вынос. На улице стояла большая толпа. Ехало несколько автобусов, впереди два грузовика с венками. Во главе процессии — милиционер на мотоцикле. На Пироговской остановились у Военной академии, на ступеньках были построены военные, и духовой оркестр играл похоронный марш — последнее спасибо военных.
На кладбище тоже было многолюдно. Когда стали заколачивать крышку гроба, я куда-то «поплыла». Татьяна Сергеевна Петрова и Сева Санаев потащили меня к машине. Привезли прямо к Ольге Леонардовне. Оказывается, она так распорядилась. Какое-то время я сидела в Софиной комнате. Пришла в себя не сразу.
Появился Алексей Люцианович Иверов и сунул мне в рот бомбочку — такую же, как я в Пестове давала мужу. Очнулась я через два часа.
И узнала, что у Ольги Леонардовны и у всех друзей в нашем доме были устроены поминки. У нас в квартире тоже, и у родителей мужа, а кто-то поминал в ресторане. И только я «проспала» это время.
Когда 8 января я пришла в театр, чтобы отдать ключ от секретера в кабинете мужа, наш партийный секретарь Сапетов вернул мне цепочку от ключа и отдал несколько книг. Я спросила про черную тетрадь и услышала, что «ее там нет». Моя попытка настоять не имела успеха. Я помню слова Раевского: «Ты что же, нам не веришь?».
Спустя некоторое время многие актеры из тех, кто бывал у мужа, спрашивали, у меня ли тетрадь. Я рассказала им, как было дело. Получилось, что Николай Иванович невольно навредил своим товарищам: трудное было время в театре и трудные были взаимоотношения труппы с руководством.
Шестого января я играла Бетси в «Анне Карениной». Седьмого — Марьет в «Воскресении», а потом слегла дней на десять. Шестого января я попросила моих дорогих подруг больше не стеречь меня. Надо было справляться самой…
В январе 1954 года меня пригласили преподавать в нашей Школе-студии. Это мои друзья — Шверубович, Паша Массальский, Виленкин, Станицын, Блинников, Раевский и сам тогдашний директор Вениамин Захарович Радомысленский — захотели помочь мне выстоять, определив меня на курс, которым руководил Дорохин вместе с Каревым.
Я попросила Радомысленского не зачислять меня в штат до нового учебного года, чтобы я могла проверить себя, справлюсь ли с такой ответственной работой. Боялась я своих учеников до ужаса. А они очень хорошо меня приняли, но тем страшнее было не оправдать их отношения. С осени меня зачислили старшим преподавателем.
А дома было очень плохо. Мама так и не смогла оправиться от нашей беды, стала как-то угасать.
Во время весенних гастролей театра (Львов и потом Одесса) со мной трогательно возилась Леля Лабзина. Александр Александрович Фадеев позаботился о моем отпуске — вдруг позвонил и стал спрашивать, куда я еду на отдых — а я и не собиралась никуда, — этот золотой человек уговаривал меня ехать в «Суханово» и достал мне путевку. Это был мой последний отдых до лета 1958 года.
Маму периодически клали в больницу. Ее старался подлечить Александр Александрович Вишневский, но сердце и сосуды, замученные всей жизнью, постепенно отказывали.
В начале октября 1957 года маму на носилках привезли из больницы ко мне. Моя дорогая помощница, наша Соня, ухаживала за мамой самоотверженно. В помощь ей была нанята еще одна женщина. Они заботились о маме днем, а я ночами.
Мама скончалась 4 ноября 1957 года. Урну с прахом мне удалось захоронить в могилу мужа.
Со дня похорон и потом меня поддерживали и старые друзья, и, конечно, дорогая моя Барыня, и студенты второго курса Школы-студии, которым руководил Станицын, а я была в составе педагогов.
Этот курс для меня особый — и по творческим, и по человеческим качествам. Пожалуй, это единственный курс, выпущенный в 1959 году, который до сегодняшнего дня остался единой семьей. Они едины и в радости, и в горе, а главное — все они стали не только талантливыми артистами, но и настоящими людьми. Вот их имена: Маргарита Жигунова-Лиепа, Алла Покровская, Наталья Журавлева, Елена Миллиоти, Галина Марачева, Татьяна Лаврова, Нина Скоморохова, Вячеслав Невинный, Александр Лазарев, Евгений Лазарев, Владимир Кашпур, Альберт Филозов, Юрий Гребенщиков, Измаил Гамреклидзе, Геннадий Фролов.
В день похорон мамы ко мне пришел высокий, очень худой, молоденький Слава Невинный с письмом от курса и Школы-студии со словами сочувствия моей беде.
В последующие годы работы со студентами в сердце у меня остались Валерия Заклунная, Лебедькова, Корюшкина, Филиппова, Артамонов.
Многие, давно окончившие, иногда вспоминают и говорят мне добрые слова — спасибо им!
Вспоминается мне, как на третьем курсе Виктор Яковлевич Станицын взял для работы акт из булгаковского «Бега», и как к нам на прогон пришла Елена Сергеевна Булгакова с младшим сыном Сергеем. Это были для нее трудные времена. Незадолго до этого она схоронила своего старшего сына Женю, мучительно умиравшего на ее руках. А в материальном смысле жизнь ее была просто бедственной. Это был период полного запрета творчества Михаила Афанасьевича Булгакова. Она была тронута и взволнована тем, что хоть в нашей Школе-студии не побоялись взять для работы «крамольного» автора. Вот с этого времени мы опять стали часто встречаться и верно дружить.
