Марына начала шепотом. Ее неровный голос был хриплым, но затем стал более мелодичным. Ее исполнение поначалу изобиловало паузами — признак души, полной глубокого чувства, нежного, горького, души, не знающей, что же она хочет выразить. Потом, набрав силу, актриса перешла к высокой интонации насмешки. Напыщенные, журчащие фразы пестрили грубыми, резавшими слух звуками, перемежались беззаботным, сумасшедшим смехом, а затем рыданиями и вздохами. Безучастно глядя перед собой, она понизила голос до хрипоты, словно сорвав его от горя, и закончила на вибрирующей высокой ноте, говорившей о возрожденной надежде и решимости.
Околдованные актеры безмолвно смотрели на нее. Сидевшая напротив мисс Коллингридж написала что-то на клочке бумаги и передала ей через стол. Марына нахмурилась. Наконец кто-то отважился заговорить.
— Потрясающе, — выдохнул Хорас Петри, их новый Постум в «Цимбелине», Анджело в «Мере за меру» и Банко в «Макбете».
— Тс-с-с! — зашипела Мейбл Хоули, исполнительница ролей служанок (кормилицы Джульетты, Нанины в «Камилле» и Джойс в «Ист-Линн»), которую, дабы сдержать ее нарастающее недовольство, наградили ролью принцессы Бульонской в «Адриенне».
— Не знаю, что вы читали, мадам, но вы меня загарпунили, — сказал Гарри Келлог, завитой осанистый принц Бульонский в «Адриенне», Анри де Сарторис во «Фру-Фру», Леонт в «Зимней сказке» и герцог-отец в «Как вам это понравится». Он родился в семье китобоев из Нью-Бедфорда, Массачусетс.
— Это стихотворение, мадам? — спросила Мейбл. — Или монолог из старинной польской трагедии?
Марына улыбнулась и закурила.
— Что это, мадам? Что это? — воскликнул Чарльз Уиффен, ее Якимо в «Цимбелине», Клавдио в «Мере за меру», Орсино в «Двенадцатой ночи» и Арчибальд Карлайл — опозоренный муж в «Ист-Линн».
— Я просто… — начала она, не спеша разворачивая записку мисс Коллингридж. Там было написано: «Вы прочитали польский алфавит. Дважды». Марына расхохоталась.
— Скажите же нам! Что это, мадам?
— Скажите им, Милдред, что я прочитала.
— Молитву, — дерзко заявила девушка. И покраснела.
— Совершенно верно, — сказала Марына. — Актерскую молитву. В моей печальной набожной стране есть молитвы на все случаи жизни.
Мисс Коллингридж улыбнулась.
— Милдред, вы случайно не изучали польский язык у меня за спиной? — спросила Марына на следующее утро, когда они ехали в поезде на вечернее представление «Фру-Фру» в Лидвилле. Одетая к чаю в кружевное платье, она полулежала в шезлонге, лениво помахивая сигаретой; мисс Коллингридж покачала головой. — Что ж, если бы я не знала вас так хорошо, я решила бы, что вы — колдунья.
— Мадам Марина, это самый приятный комплимент, который вы мне когда-либо делали.
— И как он вам был, мой алфавит?
— По-английски говорят: «И как вам мой алфавит?»
— Так и запишем, — сказала Марына. — Ну, и как?
— Грандиозно, — вздохнула мисс Коллингридж.
Марына никак не могла понять, почему в Америке даже образованные люди так недоверчиво относятся к искусству и питают такую антипатию к театру. Женщина, с которой Марыну познакомили в вестибюле отеля «Планкинтон» в Милуоки, похвалялась тем, что ни разу не бывала в театре:
— Когда я вижу двери театра, сразу же перехожу на другую сторону улицы.
Но во всех городах Америки было не счесть молодых женщин, которые считали (или матери которых считали), что они рождены для сцены.
Одна-две из них могли стать актрисами. Но ни одна из тех, кого видела Марына, — а она старалась быть великодушной, — никогда не стала бы звездой.
Убедительность, своеобразие, бархатистость — вот что делает актрису звездой. И еще незабываемый голос. Вы сможете делать все, что угодно, со своим голосом, как только узнаете, какие ноты следует выделять, а какие — оставлять в тени. Управляя дыханием, вы делаете все, что вам нужно: плавные фразы, яркий цветовой спектр, неуловимые изменения тембра, пронзительный крик, хрустальный шепот или неожиданную паузу. Голос льется без усилий, не спеша, во всей своей чистоте, завораживает зал, который замирает в почтительном молчании. Кто не ощущал, как облагораживает возвышенная мольба Изабеллы?
Но человек,
Но гордый человек, что облечен
Минутным, кратковременным величьем
И так в себе уверен, что не помнит,
Что хрупок, как стекло, — он перед небом
Кривляется, как злая обезьяна,
И так, что плачут ангелы над ним…[100]
Вы можете заставить всех зрителей глубоко задуматься, хотя бы на мгновение. Можете произнести: «Все еще держится запах… крови», пошевелить только пальцами изящной руки, скромно прижатой к телу, пока вы смотрите на парализованную преступную ладонь (не нужно ее нюхать, лизать или подносить к пламени свечи), стонете, вздыхаете, звените, как колокол: «Все благовония Аравии не надушат эту маленькую руку. О, о, о!»[101] — и все сердца в зале содрогнутся от ужаса.
Иногда Марына репетировала с актером новую роль с полуночи до пяти часов утра, вставала и приходила на первую встречу в девять, была занята весь день, а вечером выступала. Она никогда не выглядела уставшей. Когда ее спрашивали, как это часто бывало, о секретах ее красоты, она первое время отвечала:
— Счастливая жизнь… мой муж и сын, мои друзья, моя жизнь в театре, умеренный сон, хорошее мыло и вода.
В Америке было принято говорить, что звезда, несмотря на все привилегии, ничем не отличается от обычных людей, но обычные люди, лишь смутно догадываясь об этих привилегиях, знали, что это неправда. Поклонницам Марыны больше нравилось, когда она начинала хвалить что-нибудь такое, что они сами могли купить: косметические кремы Гарриет Хабберд Эйер или лосьон для волос «Ангельская Звезда».
Ей и самой хотелось бы найти подходящий крем или лосьон, особенно когда она неохотно начала использовать новый грим на жировой основе. Стандартизованные, подобно множеству черт современной жизни, компоненты нового грима продавались уже готовыми в форме закругленных палочек, каждая из которых пронумерована и помечена этикеткой. Он наносился быстрее, чем сухой грим, и считался безопаснее, если верить слухам о том, что определенные химикаты, входящие в состав некоторых видов пудры, например висмут, а также красный и белый свинец, ядовиты. (Если бы можно было использовать одновременно сухой и влажный грим — подобно тому, как пароходы, что бороздят Атлантику и выпускают дым через огромные трубы, в случае поломки двигателя могут щегольнуть полным комплектом парусов!) Марыне пришлось также смириться с резким, нелицеприятным освещением — не имеющим запаха, безопасным (разве безопасность так уж важна?) и более ярким (о, намного более ярким!). То, что было сенсацией на улице, в театре приводило к катастрофе. Тусклый, мягкий газовый свет с его милыми пятнышками и пылинками придавал необходимую иллюзорность многим сценам, которые электричество теперь обнажило во всей нищете. Она слышала, что Генри Ирвинг и Эллен Терри наотрез отказались заменить газ электричеством в своем «Лицее». Но в Америке никто не мог отвергнуть часто неприятные веления прогресса. Газовый свет устарел, и точка. Американское пристрастие ко всему новому выражалось фразой: все можно усовершенствовать. Или заменить. Марына вскоре забыла, подписывала ли она письмо, датированное 7 мая 1882 года, которое появилось во многих журналах под заголовком «Марина Заленска отдает дань восхищения американскому изобретению», только из-за гонорара, или она действительно пользовалась некоторое время этим забавным новым продуктом.
