192
«Sagen von eincm Zuge Karls des grossen zum heiligen Grabe treten bereits im 10. Jahrhundert auf, und zwar in „Benedicti sancti Andrcae monachi Chronicon“ Kapitel 23. Der Sturm ist indes cine Erfmdung Uhlands. Dieser hal sich vielleicht von der Orientreise Karls in dem Vollsroman „Galien Restaure“ (s. die spatere Ausg. von Forster, Heilbronn 1880), den Uhland in Pris erstanden hatte (Tageb. 30), angeren lassen» (Uhland: 577).
В первой публикации этот стих звучал: «А Карл, все молча, у руля…» (Т. IV. С. 50).
В 1832–1833 годах Жуковский внимательно следил за политической периодикой. Прежде всего его привлекали «вопросы и проблемы европейской революции» (Янушкевич: 519). Как отмечает Жилякова, в дневниках Жуковского 1832–1833 годов «отчетливо выделяется тема общественного неспокойствия, вызванного европейскими революциями», «напряженное внимание к центру политического неспокойствия — к Польше» (Жилякова: 428). Напомним, что в его «европейских» дневниках 1820–1821 годов политическая тема практически отсутствовала, а история недавнего прошлого (Наполеоновские войны) представлялась в образе облаков — «ничтожных призраков… минувшей бури».
У самого Жуковского это плавание вызывает мысли о треволнениях жизни: «Сильный ветер в воскресенье и понедельник. <…> Понедельник: половина дня бурного, половина спокойного (сходство с жизнью)» (Жуковский: XIII. 319).
Один из кораблей русского флота носил имя императора. Именно на этом корабле Жуковский и попал в шторм летом 1832 года.
Напомним, что в первой публикации баллады подчеркивалось молчание короля на протяжении всей бури: «А Карл, все молчи, у руля // Сидел и правил…» (Жуковский В. А. Стихотворения. СПб., 1835. Т. IV. С. 50).
О развитии темы см. ниже главу об «Одиссее» Жуковского.
Задачей настоящей работы не является изучение сложной истории личных взаимоотношений между царем и поэтом. Нас интересует прежде всего поэтическое выражение историко-философской концепции Жуковского в годы царствования Николая.
Темой отдельного исследования могло бы стать сопоставление поэтических интерпретаций императора Николая в творчестве Жуковского и Пушкина. Так, пушкинский образ сурового и могучего царя, бодро ставшего на рубеже Европы («Была пора, наш праздник молодой…», 1836), кажется, зависит от поэтической и идеологической разработки темы Николая Жуковским (ср. также значимые переклички этого пушкинского стихотворения с «Русской славой»).
В позднейшей статье «О происшествиях 1848 года» Жуковский возвращается к теме присяги Николая и дает чеканную формулу власти императора: «…слово: Божиею милостию имеет свой полный смысл в императорском титуле Николая I-го: он прямо из руки Божией принял свою корону и, раз приняв, мужественно отстоял дар Божий в ту роковую минуту, когда враждебная сила покусилась на его похищение. Данное Богом, Богом и охраняется, и русский трон, в виду мятежей народных, уничтожающих святыню власти, непотрясаемо устоит на твердом основании Божией правды и веры в нее царя и народа» (Жуковский 1902: X, 111). Интересно сопоставить сцену присяги Николая, которую поэт, по его собственным словам, невольно подсмотрел в придворной церкви, с тайной молитвы Александра, изображенной Жуковским в его послании к императору 1814 года. И там и там поэт представлен как тайный свидетель откровения власти в высокой жертве, но в каждом случае — разной: Александр отказывается от почестей, принося все свои великие деяния на алтарь Всевышнего (дар Богу); Николай — отказывается от власти и получает ее от Бога как святой долг (дар от Бога). Христианскому смирению Александра косвенно противопоставляется христианская ответственность Николая. Государя-ангела сменяет царь-воин. Образ Николая гораздо более земной, но именно в земной деятельности теперь видится святость жизни.
Вообще тема исторической бури симптоматична для русской литературы конца 1820-х годов. «Плавание короля Карла» можно рассматривать как вольный или невольный ответ Жуковского на аллюзионный «Арион» Пушкина (1827), в котором «грузный челн», ведомый «в молчаньи» умным кормщиком, гибнет, и в живых остается лишь поэт, поющий на необитаемом острове «прежние гимны» (мы не будем вдаваться в историю многочисленных толкований этого стихотворения). У Жуковского кормщиком оказывается государь, твердой рукой выводящий свой корабль к пристани. Среди спутников Карла, кстати сказать, есть и поэт — граф Гюи, который «вдруг начал петь, // Не тратя жалоб бесполезно: // „Когда б отсюда полететь // Я птичкой мог к своей любезной!“» (Жуковский 1980: 186). И он был спасен царственным кормщиком.
Знаменательно, что Жуковский вводит в свой перевод стихотворения Уланда образ солнца («Блеснуло солнце…»). В поэтических гимнах государю солнце — неизменный символ царской власти («Слава на небе солнцу великому…») (Жуковский: II, 294).
Полагаем, что «средневековые» баллады и повести Жуковского («Кубок», «Перчатка» и др.) не только вписывались в «готическую эстетику» двора (рыцарские турниры, подвиги, награды, культ чести, служение прекрасной даме, средневековый антураж), но и оказывали на последнюю существенное влияние. Любопытно, что в своей «готической» поэзии Жуковский изображает и самого себя в виде старого рыцаря, вздыхающего «о славной старине и о земле далекой» (ср. одноименную балладу, написанную в том же Верне и впервые напечатанную в четвертом томе сочинений 1835 года, сразу после «Плавания короля Карла»).
Ср., например, потсдамский спектакль 1829 года по случаю тридцать первого дня рождения Александры Феодоровны В честь императрицы был устроен турнир немецких принцев, одетых средневековыми рыцарями. Призом был чудесный серебряный кубок.
Любопытно, что в конце 1840-х годов Жуковский противопоставляет русскому кораблю самодержавия пиратский корабль Британии. В послереволюционной статье об английской и русской политике говорится: «<Н>а беду нашего века и к бесчестию английского народа, рулем ее корабля управляет рука, недостойная такой чести и власти (имеется в виду лорд Палмерстон. — И.В.) <…> Корабль Британии торжественно и спокойно властвовал бы морями, — под флагом общего мира, приветствуемый всеми благословляющими его хранительное шествие народами. Но этот корабль обратился во враждебное судно флибустьеров. Англия, при всем своем народном величии, не иное что, как всемирный корсар, сообщник сперва потаенный всех мелких разбойников, губящих явно и тайно в других народах порядок общественный, а теперь и явный разбойник, провозглашающий <…> право сильного и без стыда поднимающий красное знамя коммунизма…» (Жуковский 1902: XI, 40–41).
