сумерках, когда звезды одинаково начинали загораться и в небе, и в зеркале Днепра, Купала вспоминал и про черные звезды дядьки Амброжика. Мелькнула мысль: «Есть они, черные звезды, засасывающие в свою черную прорву? То ли существуют они, то ли не существуют, то ли только в сказке оживляет их народная фантазия? Но ведь в сказке есть не только: черные звезды, есть живая вода…»
Как у живой воды, у Днепра дни и вечера просиживал или прохаживался Купала в июне 1935 года. В сердце Купалы струилась и тихая радость и нет-нет да и появлялась какая-то настороженность перед этой вот, хоть мак сей, тишиной. Настораживала сказка, настораживала Амброжикова присказка: «То ли будет, то ли нет; или дождик, или снег; или будет, или нет».
Этот юбилей Янки Купалы начинался с 15 ноября и продолжался целый месяц. Генеральное чествование намечалось на 11 декабря. Это был уже не 1932 год, но и не 1925-й. Вообще же юбилейная хроника 1935 года была такая. Первый творческий вечер поэта состоялся еще в конце мая в Минске в Доме писателя. От белорусских писателей поэта приветствовал тогда М. Лыньков, от СП СССР — М. Голодный, от грузинских — Л. Буачидзе, от польских — С. Станде, от еврейских — З. Аксельрод. Именно в этот день, 28 мая, СНК БССР принял постановление «О тридцатилетием юбилее литературной деятельности народного поэта республики Янки Купалы».
В ноябре Президиум ЦИК БССР утвердил комитет по подготовке празднования 30-летнего юбилея Купалы, и вообще сами юбилейные празднества шли на фоне очень большого внимания и уважения к поэту со стороны правительственных органов республики. В январе Купала принимал участие в работе XI Всебелорусского съезда Советов, был избран вместе с Коласом членом ЦИК БССР и делегатом с правом решающего голоса на VII Всесоюзный съезд Советов. В конце января — начале февраля он участвует в работе VII Всесоюзного съезда Советов. Не успевает вернуться с III Всебелорусского съезда рабселькоров, как 28 февраля выезжает в Москву на II пленум Правления СП СССР. В конце марта Купала в Харькове — на открытии памятника Т. Шевченко. 11 июля в связи с 15-летием со дня освобождения Белоруссии от польской оккупации и вручением республике ордена Ленина награждается Почетной грамотой БССР. 15 августа 1935 года Купала пишет С. М. Городецкому: «Получилась как-то у меня с «Правдой» взаимная любовь — не скупится в печатании моих стихов». И в самом деле: «Правда» 11 июля уже напечатала стихотворение поэта «Лён», 24 сентября — «Мальчика и летчика», печатают поэта в Москве и «Рабочая Москва», и журнал «Новый мир». В упомянутом уже письме к Городецкому, кроме того, поэт мимоходом также отметил: «Кстати, в редакции «Правды» лежат два моих стиха, которые произвели здесь», то есть в Белоруссии, «сильное впечатление» и за которые, скромно признается поэт, он «получил… великую похвалу от нашего секретаря ЦК», значит, от самого Николая Федоровича Гикало.
«Жизнь наша такая веселая, что песни сами на уста просятся», — говорил 11 декабря на своем юбилейном вечере Купала, и говорил правду. На этом вечере вульгаризаторы Купалы не присутствовали. Зато приехали А. Новиков-Прибой, И. Микитенко, А. Лахути, Н. Рыленков. Зачитали телеграмму от М. Горького: «Сердечный привет неутомимому соратнику, поэту-революционеру».
13 декабря Якуб Колас сообщал Городецкому: «Юбилей Купалы отпраздновали очень хорошо, тепло, сердечно…»
Банкет был на фабрике-кухне, банкет был и в доме под тополем. В доме под тополем более шумный. Лишь Зоська внесла в гостиную на огромном подносе гору только что из печи, горячей картошки, первым Рыленков, а за ним и все застолье разом выдохнуло:
— Бульба!
Пар от бульбы поднимался к потолку, к тому, до которого после зимы 1930/31 года доставала вешняя вода, и за столом вино лилось не обмелевшей с тех пор Свис-лочью, а паводковой — вешней рекой 1931 года. Десять корзин вина привез Купала на своем «шевроле» из Лошицы, где была тогда винная база. Три пуда крестьянской колбасы накрутили Зося, Владка и Мария Константиновна Хайновская. Столы и кресла были не из детского сада: стол буквой Т, кресла мягкие, обитые красной обивкой. Не жестко никому, весело, празднично. Купала рад всем гостям, разговорчив, как, может быть, бывал разговорчив лишь в кабинете без углов в Карпиловке у Левицкого — после третьей чарки, когда читал впервые «Павлинку», или как при знакомстве с Марией Пеледой — на новоселье у Ласовского, когда, по словам Ласовского, «холодность его таяла, погасшие глаза загорались и открывалась мечтательная мягкая душа славянина», а слова его становились жгучими, как огонь, искристыми, как шампанское. Это был не юбилей трости, который так печально закончился. Никакой инсценировки, никакого заранее спланированного смеха! Смеется тот, кто смеется последним. Тут смеялись так, чтоб не оказалось этого последнего. А душой застолья был хозяин.
— Украина, цвете мой, выращенный солнцем! — распахивал он руки для объятий украинца Микитенко.
— Сад души моей, ковер многоцветный! — целовал он вихор на лбу Лахути.
А молодому смуглому Наири Зарьяну говорил:
— А тебя же, алая заря моя из-под Арарата, не только через две недели, через два месяца домой не отпустим!..
— А Цусиму мы без боя не сдадим, — загораживал от Владиславы Францевны низкорослого Новикова-Прибоя.
— И как же мне не любить вашу смоленскую землю, — обращался к одухотворенному Рыленкову. — Первый белорусский писатель — еретик-монах Авраамка спасался от своих врагов за стенами смоленского монастыря, а я прятался от немцев за соснами смоленской крепости.
— Первый еретик и последний! — вставил Колас.
— Еретик не в притык! — отрезал Купала. — Еретики не любят кветачек, — и поглядел на Марию Константиновну.
— Не ведают того чудесного цветка, — продолжал Рыленков, — который открывает все тайны и дает полную власть над природой.
— Полную власть над Владкой, — заулыбался Колас.
— Молодчина, Колосок, хорошо сказал, лихочко на твою голову, — выговорил молчун Купала, — так пусть же не кончится «спор славян между собою»!
Спор славян и неславян между собою в доме под тополем не кончался в ту снежную декабрьскую ночь очень долго.
2. ВЕРШИНЫ ЭЛЬБРУСА
Кавказ Купалы начинался, собственно говоря, не с Кисловодска, а с Ессентуков, куда он вместе с Якубом Коласом приезжал лечиться еще в августе 1926 года. «Мне и Купале, — писал своей жене Марии Дмитриевне Якуб Колас, — прописаны одни и те же ванны… В санатории публика делится на две части: те, кто живет в нем, и те, кто прикреплен к нему’. Мы с Янкой принадлежим ко второй части». И здесь Колас шутил: «Первую часть называем мы «буржуазией», а вторую — «пролетарием». Дальше о «пролетариях» Купале и Коласе Колас сообщал жене совсем не то, что характеризовало «пролетариев»: «Гуляем, ничего не делаем,
