Беларуси все Маруси, — наверно, специально для Янки Купалы, как для поэта, ни с того ни с сего вдруг объявила она, когда дядька Амброжик кончил свою сказку про подколодную змею.
— Пожалуй, соглашуся, — в рифму сказал Купала.
— Ей-богу, истинная правда, — подтвердил Амброжик, — как и то, что теперь уже, Яночка, иначе поется твоя песня. «Зашло солнце, взошел месяц, — начал он речитативом, растягивая слова, и продолжал: — А месяц молодой — стал полною луной, а полная луна — захотела солнцем стать опа… Лучше бы солнце не заходило!» — оборвал свой речитатив дядька Амброжик.
— Что всходит, то и заходит, — закурив, сказал Янка Купала.
— Ей-богу, истинная правда, — подтвердил Амброжик, — но без солнца нельзя. Познав солнце, живи солнцем и, хотя оно и зашло, будь с ним. По солнцу живет мир, а не по Библии, солнце — голова!
— Голова — с орех, а глаза — по яблоку, — подавая еще одну сковородку с припечка, вставила невестка Амброжика.
Купала заулыбался, хотя орех и яблоки не имели никакого отношения к голове-солнцу, а заодно отдал дань и яичнице, перебросив один глазок себе в белую тарелочку с красной розой на зеленой ветке…
— Беда, — начал опять дядька Амброжик, — если всходят три солнца.
Это было нечто новое, и Купала оторвал взгляд от тарелки с розой.
— Беда! — вздыхал дядька Амброжик. — Это вот что на днях рассказал мне как раз на котлище [44] Казимировки, где сейчас под осень рыжиков хоть косой коси, какой-то дед, может, постарше меня, а может, и нет.
Амброжик лукаво посматривал на Купалу. Ясно было, что Амброжик хитрит.
— Так что там за три солнца? — спрашивает Купала.
— Три солнца — три одинаковых, а вокруг них звезд, звезд — пруд пруди! И тоже все одинаковые, спокойные, молчаливые, как бы мудрые, мудрые.
Молчун Купала улыбается. Дым от «казбечины» над ним ласковыми, причудливо завитыми кольцами. Правой поднятой рукой с папиросой он опирается о стол, сидит к столу чуть боком, чтобы быть лицом к лицу дядьки Амброжика, который сидит через левый угол стола. Амброжик продолжает:
— И пе ведают солнца, какое из них — главное, а тем более два — левое и правое — не ведают, что среднее-то загорелось мыслью быть первым и вот — незаметно для левого и правого — отталкивает их лучами своими одно вправо, другое — влево, а справа и слева — кручи, к кручам их подталкивает, а само к звездам обращается: «Гляньте, посмотрите, это ж левое солнце почему-то на кручу полезло, и правое солнце почему-то на кручу полезло. Гляньте, посмотрите!» Звезды смотрели, разбуженные кличем среднего солнца, на все три солнца, смотрели, а потом начали говорить, кто: «И, правда, видим»; кто: «Ничего не видим!» И сказало им среднее солнце: «Те из вас, которые видят, — светлые, которые не видят, — темные». И, поделившись на светлые и темные, как подняли звезды бучу — свет такой не видел! Темные обвиняли светлых в том, что они мошенники, так как не могли они видеть того, что они, темные, не видели. Светлые же обвиняли темных в том, что те не захотели увидеть то, что они, светлые, видели, потому что не могли же они не видеть того, что было ясно видно. Одна звезда из светлых оказалась с выколотым глазом, и она была объявлена полусветлой. Одна из темных звезд заявила, что она краешком одного глаза видела то, что видели светлые звезды, и она была объявлена полутемной. И спор звезд еще более усилился, так как пошел уже между светлыми и темными, и между полусветлыми и полутемными, а как увидели, что нет мира между бывшими светлыми звездами, черные звезды, которые испокон веков черными яминами тоже гнездятся на небе, как и светлые, то и начали они, как чудища, всасывать в свои черные утробы звезды и светлые, и полусветлые, и темные, и полутемные. А среднее солнце знай себе молчит и усами не шевельнет, а потом и молвит: «Эй вы, звезды, а знаете вы, кто виноват, что нет между вами мира?» — «Кто, кто?!» — закричали в один голос все эти разные звезды. Повернуло солнце, которому вздумалось стать самым главным на небе, свои хмурые очи влево, повернуло вправо: «Они!..» Левое солнце было уже над бездною левой кручи, правое солнце было уже над бездною правой: подтолкнуть только, и скатятся с неба оба. «Они виноваты», — вращая потемневшими очами, как неторопливыми жерновами, то влево, то вправо, тихим совсем голосом и, будто это ему вовсе не к спеху, объявило среднее солнце. Ой, беда, когда всходят три солнца, ой, беда! — качал головой дядька Амброжик. — Сказка еще эта без конца — вечная сказка, — кончил он, — да лучше бы не знать ее конца, Яночга, лучше бы не знать!..
В июне тридцать пятого: ода в тишине надднепровской кручи, в тишине восходов и заходов солнца во время любования ими из светелки Купала вспоминал амброжиковские кручи, солнца. Сказка была про три солнца, а у него складывалась песня только про одно: то, что светило в счастливые окна светелки:
Ой, ты, мое солнце,
Светишь светом ясным!
Где ж ты было раньше,
Когда был несчастным?
Упрекать солнце, может, и не стоило бы, ведь не солнце ж в небе виновато в том, отчего несчастным или счастливым, давно или недавно был поэт из Белоруссип под небом Белоруссии. Поэт понял это, и второе свое стихотворение о солнце начал в Левках со строчки: «Мое мне солнце поводырь». «Мое!» То, которое в небе, как символ светлых сил во всем мире. «Мне!» Янке Купале… Но почему о трех солнцах говорил Амброжик? Гм?! А почему к нему самому, к Купале, чаровница-девчина, которую он просил когда-то прийти и из груди его вырвать сердце, пришла-таки и вырвала «да на трех ножах стоячих» понесла его, смеясь?
В надднепровских
