Читая рассказы и стихи современных советских писателей, общаясь с ними, я невольно подружился с этими талантливыми авторами, и такая дружба имела, да имеет и теперь, большое значение для меня. Так была для меня всегда неисчерпаемо благотворна каждая моя встреча с С. Я. Маршаком. Он заражал собеседника своей любовью к поэзии, своим знанием и проникновением в тайны ее мастерства.
Как проникновенно рассказывал он о мастерстве Пушкина, о смене ритма в строфе:
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова...
Как в этой строфе предпоследняя строчка в сочетании слов «Обратно шла, гневна, бурлива» работает эмоционально.
Или обращал внимание на то, как в поэзии может звучать неожиданно сознательное повторение прилагательного и образованного от него наречия, которое в другом сочетании слов могло бы показаться неискусным.
Это были пушкинские строки:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна.
На печальные поляны
Льет печально свет она.
Он заражал меня своим восхищением лермонтовскими вершинами поэзии, благоговейно читая:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
С каким воодушевлением он отзывался о высших образцах лермонтовской поэзии. О «тишине», которую подчеркивает строка: «И звезда с звездою говорит». И поэтическом звучании этой тишины.
А затем с увлечением читал мне некрасовского «Филантропа», бережно любуясь словом «частию» в начале стихотворения, характерным для чиновного разговорного стиля:
Частию по глупой честности,
Частию по простоте
Погибаю в неизвестности,
Пресмыкаюсь в нищете.
Тут же он переходил и на другие темы, щедро делясь своими наблюдениями художника, говорил о красоте далекого костра и о звучании далекой песни. И почему получается так, что далекая песня западает в сердце по особенному и больше, чем та, которую поют близко и громко. И еще и еще многие наблюдения, мысли, выводы.
Затем с юным порывом С. Я. Маршак рассказывал, как он сам добивался правильного звучания той или иной строчки, как кропотливо искал верного отображения Бернса или Шекспира в своих переводах. Невольно для самого себя он становился учителем актера, так как, рассказывая и делясь со мною сложным процессом своего мастерства, он прежде всего заставлял меня задумываться и искать такой же точности и лаконичности и в мастерстве актера. Я уходил от него как бы начиненный творческим кислородом.
Не менее плодотворно и интересно протекали встречи с К. И. Чуковским, который находил время для советов по пополнению моего чтецкого репертуара.
С. В. Михалков, талантливейший поэт, заражал меня всегда своим острым восприятием нашей действительности, своим неисчерпаемым юмором. Мне кажется, что он очень ценил мое понимание его юмора и его поэтических достоинств. Не было басни, которую он бы мне не прочитал и не узнал моего мнения, выпуская ее в свет. Так же дружески он посвящал меня в свои драматургические и сценарные замыслы. И только в последние годы наша дружба, по трудно объяснимым причинам, померкла, если не кончилась вовсе.
Много советов получал я от моих друзей по поводу выбора репертуара для моего чтения. Я с грустью думаю, почему эти дружеские встречи были ограниченны. Почему такой дружбы у меня не было и не получилось ни с кем из наших драматургов. Они были бы так обоюдно полезны. Мне кажется, что прежде всего сами наши драматурги нуждаются в таком дружеском общении с актерами. Дружба с Михалковым была полезна и для него самого. Я не только пропагандировал его детские стихи, его басни с эстрады, я убедил его написать первую шуточную басню, дал ему тему, и, собственно, с моей легкой руки в дальнейшем он стал увлеченно писать свои великолепные басни.
И драматург и сценарист не могут не дружить с актером. Но есть еще драматурги, которые совершенно сознательно избегают творческой дружбы с актером. Актер, по их мнению, мешает и может сбить драматурга с избранного им пути. Я знаю на практике, что требования актера к драматургу, заключающиеся в правдивости действий образа, в логике развития этого образа воспринимаются порой драматургом не как стимул к усовершенствованию своего произведения, а как досадное вмешательство, излишняя придирчивость. Драматург забывает, что такую придирчивость к художественной правде настоящий актер прежде всего предъявляет к самому себе. И требует такой же взыскательности от драматурга. Если актеру нужно в корне пересмотреть свой образ, то он не может пользоваться «клеем и ножницами», как это делает порой драматург. Актер пересматривает все свое поведение, от первой секунды до последней. Изменяя в корне свое решение образа, он не может изменить только несколько интонаций. Он меняет все интонации, от первой до последней, он впускает в образ новую кровь. Я же был свидетелем, каким способом крупные наши драматурги изменяли характер действующего лица своей пьесы – и из отрицательного персонажа образ превращался по воле драматурга в положительный. Драматург вырезывал несколько отрицательных фраз и вклеивал на их место несколько положительных. Весь прочий текст оставался им нетронутым. Не ясно ли, что образ был изменен формально, а потому и оказывался малохудожественным.
Это один только пример. А мало ли тем, творческих вопросов, о которых можно было бы поговорить драматургу с актером. Подлинная дружба заменяется подчас казенными «встречами» в театре за чайным столом, устраиваемыми один раз в три года, и ограничивается полуофициальными речами и призывами к творческой дружбе, ссылками на дружбу Гоголя и Щепкина.
В одной из предыдущих глав, где я начал рассказывать о художественном чтении, я упомянул о тех литературных произведениях, которые не следует читать с эстрады. Написанные литературно совершенно, лаконично, они просто не терпят никакого выразительного чтения, не терпят дикторской передачи, а должны читаться глазами. При чтении таких произведений и диктор и чтец-исполнитель только отвлекут внимание в сторону от той предельной мастерской ясности, которая наличествует в подобных строках и которая как нельзя лучше заставит работать фантазию читателя в нужном автору направлении. Я укажу несколько примеров таких литературных образцов. Для меня – чтеца – является непреодолимым финал гоголевской «Коляски». Я надеюсь, что содержание этой повести у всех на памяти. Помещик Чертокуцкий, сильно подвыпивший, пригласил генерала и господ офицеров полка, расквартированных в ближайшем городке, к себе на следующий день на обед. Кстати, Чертокуцкий хотел показать генералу свою замечательную венскую коляску. На следующий день он забыл о своем приглашении, и когда увидел въезжающую к нему в усадьбу кавалькаду, то велел сказать, что его нет дома, а сам спрятался в каретный сарай, в ту самую коляску, которую хотел показать генералу. Генерал, удивленный отсутствием хозяина, решает все же осмотреть коляску. Он не находит в ней ничего удивительного. «Разве внутри есть что-нибудь особенное, – говорит генерал. – Пожалуйста, любезный, отстегни кожух». Финал этого происшествия Гоголь описывает в своей повести следующими словами:
