А там, дома, с 1 по 16 августа пышно прошла Олимпиада; из мест общественного досуга временно убрали таблички «Евреи не допускаются», почетный президент МОК Пьер де Кубертен, выступая на государственном радио Германии, назвал Гитлера «одним из лучших творческих умов нашей эпохи», Томас Манн умолял хотя бы евреев бойкотировать Олимпиаду, но… Фехтовальщица Элен Майер, еврейка, лишенная гражданства, вымолила участие, выиграла медаль и отдала нацистский салют и пожала руку Гитлеру, как и все. А в сентябре Шахта заставили уступить ряд функций по руководству военной экономикой Герингу. Возможно, это стало скрытым началом конца: Геринг в экономике ничего не смыслил.
7 сентября на Эйнштейна обрушился удар: умер Марсель Гроссман. Но было и хорошее: Ганс Альберт получил докторскую степень в цюрихском Политехникуме. И новый ассистент появился — 37-летний беглец из Львова (бывшего в составе Польши) Леопольд Инфельд. Списавшись с Эйнштейном, он сразу по приезде пошел в Файн-холл. «Тут я спросил у секретарши, когда смогу увидеться с Эйнштейном. Секретарша позвонила ему и сказала: „Профессор Эйнштейн хочет увидеться с вами сейчас же“. Я постучал в дверь под номером 209 и услышал громкое: „Herein“. Открыв дверь, я увидел энергично протянутую мне руку. Эйнштейн сильно постарел со времени нашей берлинской встречи, на вид даже больше, чем на 16 лет, которые миновали с тех пор. Его длинные волосы поседели, лицо пожелтело, на нем лежала печать усталости. Только сверкающие глаза остались прежними. Он был одет в коричневую кожаную куртку, рубашку без воротничка, помятые коричневые брюки и ходил без носков. Я ожидал хотя бы короткой частной беседы, вопросов о том, когда я приехал, как доехал, что нового в Европе и т. д. Ничего подобного.
— Вы говорите по-немецки?
— Да, — ответил я.
— Тогда я вам расскажу, над чем я сейчас работаю.
Он спокойно взял мел, подошел к доске и начал лекцию».
Потом пришел эмигрант из Италии — математик Леви-Чивита. Стали беседовать втроем — по-английски. «Мне стоило больших усилий удержаться от смеха. Английский язык Эйнштейна был чрезвычайно прост. Он состоял примерно из 300 слов, произносимых особым образом. Никогда, как он сам рассказывал мне позднее, он не изучал этот язык всерьез. Однако каждое слово можно было понять благодаря медлительности, с которой он их произносил, благодаря выразительному, приятному тембру его голоса. Английский язык Леви-Чивиты был куда хуже, значение его слов растворялось в итальянском акценте и жестикуляции. Им удавалось договориться только потому, что математики почти не нуждаются в словах, чтобы понять друг друга… Вся эта картина и вид Эйнштейна, то и дело подтягивающего брюки (без пояса и подтяжек), была столь великолепна и комична, что я, вероятно, никогда ее не забуду».
Эйнштейн предложил Инфельду две темы — движение (он ведь еще в 1926 году с Громмером предположил, что из уравнений движения можно как-то вывести кванты) и единую теорию поля. Инфельд взял первую. Для второй Эйнштейн нашел другого помощника — 21-летнего Петера Бергмана, выходца из Германии, только что защитившего в Праге диссертацию под руководством Филиппа Франка, который его и рекомендовал. И они с Бергманом вернулись к пятимерной теории Калуцы — Клейна.
Бергман оставил мало воспоминаний о работе с Эйнштейном. Зато Инфельд — целых две книги. Работали они каждый день: с утра в институте, после обеда у Эйнштейна или у Инфельда дома. «Несмотря на то что он был внимателен, терпелив и мил, сотрудничество с ним оказалось делом нелегким. Причина тут крылась в том, что он всегда шел впереди, вынуждая меня к максимальной активности, и поэтому я находился в состоянии непрерывного возбуждения. Нередко, вернувшись домой, я чуть не всю ночь обдумывал наш разговор. Иногда мне приходила в голову мысль, которая, казалось, бросает на проблему новый свет. На следующий день я спешил к Эйнштейну, чтобы сказать ему об этом; почти всегда оказывалось, что у него была уже эта идея и, кроме того, еще одна или две более удачные». Математических расчетов Инфельда (и, вероятно, других помощников) Эйнштейн не проверял. Очень не любил рыться в источниках. «Обыкновение Эйнштейна все делать самому заходило очень далеко. Однажды, когда мне нужно было произвести расчет, приведенный во многих книгах, я сказал:
— Посмотрим, как это там сделано. Мы сбережем немало времени.
Но Эйнштейн продолжал считать.
— Так будет скорее, — ответил он. — Я уже забыл, как заглядывают в книги».
Вот некоторые попытки Инфельда проанализировать Эйнштейна: «…ощущение материальности внешнего мира столь сильно у Эйнштейна, что оно часто принимает формы чего-то прямо противоположного. Когда Эйнштейн говорит о боге, он всегда имеет в виду внутреннюю связь и логическую простоту законов природы. Я назвал бы это „материалистическим подходом к богу“. Эйнштейн обращался к своему понятию бога чаще, чем ксендз». «Мне было очень больно видеть обособленность Эйнштейна и то, что он стоит как бы вне потока физики. Часто этот величайший, вероятно, физик мира говорил мне в Принстоне: „Физики считают меня старым глупцом, но я убежден, что в будущем развитие физики пойдет в другом направлении, чем до сих пор“». «Суждение обо всем со своей точки зрения, неспособность изменить свою „систему координат“, приняв точку зрения ближнего, — это одно из последствий одиночества. Я довольно рано заметил эту черту Эйнштейна. Для него уединенный образ жизни был тем, о чем он мечтал, — освобождением от многих хлопотливых обязанностей. Но, как правило, ученые мечтают о другом… научная среда стимулирует творческую работу, а одиночество отбивает желание работать. Было, однако, трудно убедить Эйнштейна, что в этом отношении он представляет исключение».
«Эйнштейн прекрасно понимал каждого, пока для этого понимания требовались логика и рассудок. Хуже обстояло дело, когда в игру вступали эмоции. Он с большим трудом разбирался в побуждениях и чувствах, отличных от его собственных». «Эйнштейн был — я знаю, как банально это звучит, — самым лучшим человеком в мире. Впрочем, это определение не так просто, как кажется, и требует пояснений. Сочувствие — это вообще источник людской доброты… Но существует и другой источник доброты. Он заключается в чувстве долга, опирающемся на одинокое, ясное мышление… Никогда в жизни не приходилось мне наблюдать столько доброты, совершенно оторванной от каких-либо чувств. Хотя только физика и законы природы вызывали у Эйнштейна подлинные эмоции, он никогда не отказывал в помощи, если находил, что нужна помощь и она может быть эффективной. Он писал тысячи рекомендательных писем, давал советы сотням людей… Он был добр, мил, разговорчив, улыбался, но с необычайным, хотя и тайным нетерпением ожидал минуты, когда наконец останется один и сможет вернуться к работе». «В период нашего сотрудничества шла гражданская война в Испании. Эйнштейн вполне отдавал себе отчет в том, что от исхода этой войны зависит не только судьба Испании, а и будущее всего мира. Помню блеск его глаз, когда я сказал ему, что дневные выпуски газет сообщили о большой победе республиканцев.
