Всю долгую зиму, бывало, мама пряла лен и куделю, а затем, уже к весне, наматывала на мотовило, установленное в сарае, пряжу, чтобы затем ее заделать в кроены и ткать для нужд семьи тонкие и грубые холсты на рубахи и штаны, на юбки и пальтишки. Затем эти холсты выбеливались на мартовском-апрельском снегу, а груботканое еще и красилось в цвет темной охры, вываренной из ольховой коры. Никаких других красок в те годы купить было негде, да и денег на покупку у нас чаще всего не было. Уйдя в эти воспоминания, я лишь вполуха слушал диалог между моими друзьями.
Перечень вещей продолжался, и около сундуков заметно вырастали аккуратно сложенные вороха одежды и белья.
– Лампа «молния» без стекла, медная,- уже без энтузиазма говорил Алексей.
– Отметил лампу,- отвечал ему Федор.
– Швейная машинка фирмы «Зингер» с ножным приводом,- продолжал Алексей, потрогав футляр.
– Отптичил, чеши дальше.
– Часы настенные «Мозера»… Гири запутались в цепочках,- бормотал Муравьев.
– Побыстрее, не тяни,- торопил Федор, все более наливаясь раздражением и закуривая, пока Алеша копался в цепочках.
– Два ушата новеньких, липовых,- докладывал Алексей.
– Какая тебе разница – липовые они или дубовые? Дальше!
– Разница есть-за дубовые больше дадут…
– Дадут, во что кладут! Давай поторапливаться! Надо еще самим залу подготовить под аукцион. У тети Кати сегодня выходной, самим надо прибираться.
Подготовка к торгам продолжалась.
Федор был хмур и небывало раздражен. По всему было видно, что этого дела он не одобрял и делал его с нескрываемым отвращением, по долгу службы. Его тяжелое настроение передавалось и мне. Да и Алексе? был не в восторге, хотя иногда и балагурил.
После полудня состоялись торги, тупого драматизма которых ни забыть, ни описать невозможно. На лицах трех десятков аукционеров, сидевших в просторном зале сельсовета,- крестьян и местных служащих – было написано такое выражение, будто покупали они что-то нечистое, жульническое, заведомо краденое.
Смущенные люди покупали эти вещи только потому, что в другом месте, в лавках, промышленные товары отсутствовали, а здесь все это продавалось за дешевку – цены никто не набивал… Купившие тотчас отворачивались, пряча глаза, как от черного тяжелого стыда, быстро забирали купленное и ни минуты больше не оставались в помещении.
Я сидел в полутемном углу зала и слушал происходящее с закрытыми глазами. И мне порой мерещилось, как открывается дверь и в зале появляется Коксаниха из Дубровы, у которой, как и у Ивана Степановича из нашей деревни, было тоже пять дочерей, и их надо было растить, воспитывать, учить и одевать. Уж не этой ли семьи продавалась здесь швейная машинка фирмы «Зингер», которая до революции стоила двадцать два рубля с годовой рассрочкой платежа и которая была в каждой состоятельной семье? В руках Коксанихи – железный, почерневший от печной копоти ухват на длинном, отполированном жесткими ладонями ухватище. Она стучит этим ухватом по полу, сверкая глазами, и грозно спрашивает: «Вы чем тут занимаетесь, шаромыги проклятые?! Бабьими сподниками да полсапожками торгуете? Своих-то не изготовили? Нате уж и ухват: теперь он нам не нужен!»
Не дождавшись конца этого невиданного аукциона, я ушел домой и до вечера валялся на остатках прошлогоднего сена в сарае, не желая ни с кем ни видеться, ни говорить.
«Что, неужели это и есть теория марксизма-ленинизма в действии?» – тревожно думал я, сочиняя разоблачительный очерк в «Правду», которому так и не суждено было увидеть свет…
Теперь Алексей Алексеевич, уже семейный человек, сам вершил дела в сельсовете. К нему-то мне и надо было поторапливаться, только он один мог мне помочь. Впрочем, я шел к нему как бы ради брата Николая, которому тоже нужны «чистые» документы…
Уже темнело, когда я, перейдя по знакомому мостику через Кисьму, подходил к дому Муравьева. Еще издали увидев его маленькую, но крепко сбитую фигурку, что-то делавшую около крыльца, я на минуту остановился. В душе моей мгновенно пронеслось все наше милое, нищее, голопузое детство, трудное отрочество и боевая, неугомонная юность. Он сызмала был невелик ростом и неширок в плечах, и этот его недостаток послужил поводом тому, что еще с первого класса мы дали ему кличку Муравей, к которой он привык и никогда не сердился, а лишь моргал своими белесыми ресницами. Эта кличка прочно и надолго пристала к нему еще и потому, что и по характеру своему, по складу души он был живым и вертким, как муравей, и на редкость деятельным и хлопотливым.
– Здорово, Леха!- торопясь к нему, крикнул я. Он вздрогнул, обернулся, вглядываясь в темноту, и, узнав меня, обомлел:
– Да никак Ванюха?!
– А ты думал кто?!
Леша бросил топор и шагнул ко мне. Я проворно опустил сумку на землю, порывисто кинулся ему навстречу и облапил друга со всей силой неизбывного чувства встречи.
– Поля!- крикнул он, обернувшись к окну.- Погляди-ка, кто к нам пожаловал!..
Через минуту пополневшая Поля с накинутым на плечи теплым платком стояла рядом, а две ребячьи головы прилипли к стеклу из темноты избы и с удивлением глядели, как незнакомый дядя целуется с их мамой, а отец стоит рядом и блаженно улыбается.
– Откуда ты взялся, шалая голова? Ведь тебя уже давно и несколько раз похоронили…
– Воскрес, Пелагея Ивановна! Не мог я совсем умереть, не простившись с вами.
– Ну, тогда пошли чаевничать!- И она, живо вскочив на крыльцо, скрылась в избе.
– Видал, как скачет муравьиха?- весело говорил Алексей, подбирая и пряча под крыльцо топор и колун.-А теперь пошли в мой муравейник.- И он повел меня по позабытым сеням в дом.
В просторной избе светили две керосиновые лампы – в кухне на суденке у печки и в просторной передней горнице, в проеме дверей которой стояли девочка лет четырех и два мальчика, с любопытством смотревшие на меня большими глазами.
– Целый детский садик!-сказал я, знакомясь с Валей, Павликом и двухлетним Гурием, уцепившимся за платье сестренки.
– Это не все,- заметил Алексей.- В зыбке еще Виктор имеется, вон погляди.
Я заглянул в затененную сторону горницы и увидел чуть покачивающуюся люльку на потолочной пружине.
– Что-то вы торопитесь, друзья мои: за каких-то семь лет успели четырех потомков приобрести. Богато живете. Надо было пораньше жениться и все это делать не спеша…
– Так уж вышло у нас, с запозданием… Давайте-ка к столу. Соловья баснями не кормят.
Из сумки были извлечены городские гостинцы – пакет сладостей для детей, городская закуска и бутылка «Московской» для взрослых. С ее помощью был съеден целый чугун горячей рассыпчатой картошки с солеными огурцами и рыжиками, заправленными душистым льняным маслом, а потом мы долго сидели втроем за самоваром и наперебой рассказывали друг другу о прошлом и будущем, о потерях и находках, о родных и знакомых. Вспоминали и Федю Чистякова, женой которого была старшая сестра Леши – Антонина Алексеевна. Теперь они жили в Угличе.
