– А ты не позабыл знаменитую распродажу мужицкого имущества, помнишь, в тридцатом – торги в сельсовете?- спросил я.
– Разве это позабудешь? Но и думать об этом долго нельзя. Иначе работать стало бы невозможно. Все течет, все замывается, как наша Кисьма… Ты бы о себе поведал поподробнее: как там было? Как посчастливилось вырваться оттуда? В Старой Руссе как живется? Тетя Фекла здорова ли? Что делает Михаил, как Колька?
Рассказывая им о своей жизни, семье и родных, я как бы ненароком сказал, что младший, Николай, наконец выздоровел и скоро появится дома.
– Для паспорта ему потребуется метрика, и я попутно захвачу с собой. Не помешала бы ему и справка из колхоза, что он отпущен на отхожий промысел в город. Все же он с матерью три года работал в колхозе, и эта бумага будет лучше, чем справка из психлечебницы.
– Правильно. Метрику завтра найдем и напишем и справку такую сварганим. Когда они выехали к тебе в Руссу?
– Осенью тридцать второго. Хотелось бы, чтобы это было как будто теперь, а не восемь лет назад.
– А зачем ему писать, что восемь? Справка-то будет Датирована теперешним временем. Укажем, что он колхозник, и вся недолга.
– А как там у нас, в Чопорове? Колхоз-то еще есть?
– Есть, но, наверное, скоро будем объединять. Что это за колхоз в восемь дворов и десяток трудоспособных? Председательствует там ваш сосед Саша Чистяков… Донской-то тоже загремел в тот год. В общем, осиротела мужиками деревня, совсем мало осталось, убывают постепенно: кто в могилу, кто в город, кто…- И он махнул рукой.
– В нашем крае и до революции мужиками было негусто в деревнях, а ведь справлялись?!
– Что ты мне объясняешь? Сам знаю, что не было гуще, но тогда все работали на себя, а не на дядю, ни со временем, ни с погодой не считались!- рассердился Муравьев.- От земли брали тогда не только для себя на круглый год, а еще и продавали. Ярославщина была исстари производящей, а не потребляющей. Порода коров славилась на всю Россию! А льна сколько продавали!
Так и засиделись с воспоминаниями за столом допоздна. Дети давно уже посапывали в своих постелях, а мы все никак не могли наговориться.
Перевоплощение
На другой день повеселевшая Вера Петровна быстро откопала на дне большого сельсоветского сундука-архива тяжеленную, ветхую церковную книгу в толстом переплете за 1917 год, в которой мы нашли запись рукой попа отца Григория о том, что от Ивана и Феклы Ефимовых 15 мая родился ребенок мужского пола и назван при крещении Николаем.
Справку она написала с явной охотой и размашисто подписала ее. Потом отнесла к председателю на подпись и, полюбовавшись метрикой, с удовольствием поставила на ней гербовую печать.
– Вот вам и метрика, пусть живет ваш братец на здоровье и растет на радость невестам.
– Да он уже вырос…
– Но не женат еще?
– Не женат. В нашей семье только Михаилу повезло с женой.
– А вам?
Я промолчал, как бы любуясь полученной справкой. Слушавший из-за двери наш разговор Муравьев сердито сказал, вороша бумаги:
– Уж больно ты любопытна, Вера Петровна… Была и у него жена, да не стало. Она оставила мужа в беде и вышла за другого.
– Не следует ее винить, Алеша. Времена были такие, когда и отец с сыном разводились, чтобы уцелеть.
Потом Вера Петровна куда-то вышла, а я сел за ее стол, положил перед собой справку и теми же чернилами и ручкой быстро и аккуратно переправил в годе рождения единицу на нуль. Появились цифры 1907. Так, в первый и последний раз в жизни я совершил наказуемое преступление – подправил документ. Но это был грех во спасение, который даже по многовековой и самой строгой христианской морали не считался грехом.
А под вечер мы с Алексеем направились в нашу деревню к Александру Николаевичу Чистякову, как условились накануне. Сорокалетний Саша, еще один сын Николая Трубки, весь вечер то без умолку болтал о пустяках, то без особой причины плакал, слушая мою повесть и не переставая пропускать одну рюмочку за другой. Между разговорами и была написана необходимая справка для Николая, которому разрешался выезд на заработки в связи с окончанием полевых работ в колхозе. К Муравьевым ночевать меня не отпустили:
– В кои-то веки попал в свою деревню – и уходить?! Ну уж нет, не пустим!- запротестовали Саша и Шура.- А ты, Алеха, ступай один, а не хочешь, так тоже ночуй, у нас места хватит… А Ванюшку не пустим, так и знай!
– Да ладно уж, раскудахтались! Пускай ночует, завтра увидимся.
На другой день я решил навестить и директора завода Шульгина. Домашние сказали, что он у себя в конторе, но собирался ехать в Углич на склад. Это было мне кстати, и я заторопился, чтобы застать его на месте. Контора и сам маслозавод находились в просторном, с переборками, доме бывшего сельского лавочника Постнова, в другой стороне села. Петю Шульгина я застал уже садящимся в кабину полуторки,
– Слышал я от Веры Петровны вчера, что ты здесь, и даже обиделся, что не зашел,- говорил он, когда мы взаимно тискали друг друга.- Жаль, что мне в район ехать, а то пошли бы вместе по колхозам и по пути накалякались обо всем. А потом отметили бы твой приезд. Теперь жди до вечера, пока не вернусь.
– Я ведь человек незанятой и с удовольствием проедался бы с тобой до Углича. Пока ты там устраиваешь свои дела, я еще раз, на прощание, схожу в кремль, посмотрю достопримечательности…
– Вот и отлично, совсем складно получается! Тогда оба в кузов!- И мы устроились наверху среди ящиков и бочонков со свежим сливочным маслом – продукцией маслозавода.
Поездка была удачной во всех отношениях. Мы и наговорились вдоволь за полтора часа пути до Углича, а затем, пока Шульгин занимался своими делами, я успел сходить в паспортный стол районной милиции и подал заявление на выдачу мне паспорта, приложив к нему свои фотографии, метрическую выписку и справку из колхоза.
Чтобы походить больше на мужика, нежели на интеллигента, я еще в Ленинграде успел сфотографироваться без очков и без галстука. В таком виде я предстал и перед работником паспортного стола. Внимательно посмотрев документы и бегло взглянув на меня, паспортист сказал:
– Зайдите через два дня за паспортом. «Два дня… Что может произойти за эти два дня?- раздумывал я, выйдя из милиции.- Да ровным счетом ничего, если все так хорошо обошлось в легендарной Шилке!» И я спокойно пошел искать Шульгина.
Проводив его до машины и сославшись на необходимость повидаться с Федей Чистяковым, я вышел на набережную. Вот она, матушка Волга! Сооружение электростанции чуть выше этого места началось в 1936 году, но рабочих рук было мало – через год появились и здесь «нахально-вербованные», а вместе с ними и охранные вышки концлагерей. С этого высокого берега их силуэты на том берегу были видны как на ладони; где-то на улице я видел и транспарант: «Дадим ток Москве 7-го ноября 1940 года!» И дадут. Зэки все могут! И среди этих тысяч зэков едва ли найдешь хотя бы одного из тех, кто был раскулачен на Ярославщине осенью 1929-го и весной 1930 года… Одних расстреляли, других рассеяли по Руси.
