и умер 2 июня 1839 г. в Риме на вилле княгини Зинаиды Волконской (до самого конца рядом с ним был Гоголь и позже начал работать над повестью «Ночь на вилле», в которой отразились его впечатления об этих грустных и тяжелых днях). Тело Иосифа привезли в Петербург, и похоронили на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.
С 1840 г. А. Паткуль воевал на Кавказе, в 1848 г. произведен в полковники. Позже, уже при императоре Александре II, стал свитским генералом и назначен командовать лейб-гвардии Павловским полком. Показал себя командиром, который заботился не только о «форме и фронте», но и о жизни своих солдат и офицеров. В 1859 г. он представил императору проект положения об офицерском заемном капитале, Александр утвердил проект и пожаловал от себя 3000 рублей серебром в основание капитала. Позже Паткуль назначен петербургским обер-полицмейстером, затем генерал-адъютантом. Скончался 17 августа 1877 г. в Царском Селе; похоронен на кладбище села Большого Кузьмина близ Царского Села. Одна из его дочерей — Мария Александровна фон Паткуль — фрейлина императрицы Марии Александровны, жены Александра II, оставила очень интересные воспоминания.
Но самый близкий друг Александра в годы его молодости — это отец. В письмах он порой называет сына домашним прозвищем «милый Мурфыч» и подписывается «Твой старый друг папа Н.».
Одно из писем посвящено довольно щекотливому вопросу — влюбленности Александра в некую фрейлину. Эта история постоянно повторялась в царской семье и всегда заканчивалась печально, если не трагически. Великие князья, а особенно наследники престола, по традиции, начавшейся еще со времен сына Петра I царевича Алексея, женились на немецких принцессах, а фрейлины ни в коем случае не могли стать их женами. В письме Николай вспоминает об одном таком романе — его младшего брата Михаила и выговаривает сыну: «Вспомни, что в наших разговорах я давал тебе не раз чувствовать, что я не находил ничего странного, ни еще менее неприличного в твоей склонности к Осиповне. Вспомни, что даже я хвалил твой вкус и выбор и, вполне одобряя его, говорил, что мне приятно видеть, что избрал в невинном предпочтении особу, совершенно заслуживающую сего; говоря о том позднее с тобой, предостерег тебя, чтоб ты был осторожнее в обхождении с нею, не для тебя, ибо, зная твою благородную душу, я ничего не опасался, ни тогда, ни даже теперь, но для нее, ибо, именно любя ее, честь ее должна была быть для тебя всего дороже; и потому все это могло вредить ей, истекая от тебя или по твоей причине было б грешно и не благородно, Я помню, что ты меня когда-то послушал и остерегся, так что я за это тебя похвалил!
Легко б мне было взять другие меры; отнять способы тебе часто с ней видеться, даже удалить ее; но подобные способы для меня чужды, тем более что я полагался на другой, гораздо мне более по сердцу и основанный, да, на уважении, на доверенности к милому сыну, которого начинал считать себе другом. Посмотрим теперь, хорошо ли я сделал и ожидание мое оправдалось ли? <…>
Обратимся теперь к другому предмету. Вспомни, было ли от нас какое-либо настояние насчет твоей женитьбы? Вспомни, напротив, что я не раз тебе говорил, что и теперь подтверждаю, что никогда никого из вас не буду принуждать сочетаться с лицом, вам не нравящимся. Но ты должен тоже помнить, что тебя Бог поставил так высоко, что ты не себе принадлежишь, а своей родине, она от тебя ждет достойного выбора; мы никого тебе не назначали, вспомни, что было в Берлине, и никого не назначаем. Сам ищи, буде сподобит тебя Бог найти, но смотри беспристрастно и без твердого преднамерения отвергать все, дабы продолжать предаваться одному брожению мыслей и воображения. У кого твердая воля, подкрепленная теплой верой, тот себя победить должен, помни это. Ты говоришь, что у тебя от твоего положения развилась наклонность к религиозным высоким чувствам; докажи это на деле, будь христианином, победи свою страсть другою благороднейшею страстью быть во всем слугою своей милой родины, с чистою на все душою. <…>
Осиповну я любил и люблю как милую девушку, которую я никак не виню, что в тебе возбудила невольное чувство, с этой стороны будь спокоен. Но я вправе от тебя, для ее чести и спокойствия, требовать решительно, чтоб ты прекратил с нею впредь всю лишнюю фамильярность и не искал бы с нею никаких коротких сношений. Я требую непременно твое честное слово, что ты мое требование свято исполнишь, и не хочу других залогов исполнения сего, кроме твоего честного слова. Ты видишь из сего, что, хотя была б мне причина глубоко быть огорченным, мое доверие к тебе осталось прежним.
За тобой в долгу та же доверенность к родителям. Надеюсь на милость Божию, что время и отсутствие помогут много твоему исцелению, и с этой стороны не жалею об необходимости оставаться тебе за границей до июля 1839-го».
В то же время Александра Федоровна также отправляет сыну письмо полное тревоги и упреков: «…ты оставался нем перед своей Мама, твоим отцом — ты считал их слишком счастливыми, чтобы понять тебя — ты бросился к дяде, который привлекал тебя своим сочувствием неудачника… Если бы ты знал, если бы ты видел обстоятельства, которые сопровождали это так называемое несчастье дяди с приездом его нареченной, ты изменил бы насчет его свои взгляды… он избрал великую княгиню до того, как у него появились чувства к Хилковой… В Гатчине он сиживал у своей шестнадцатилетней нареченной, с сигарой во рту, говоря ей о счастье быть гарнизонным офицером, жить для своей службы, своих собак, своей трубки, подальше от света, без жены, которая мешает ему служить… если же жениться, то, как его брат Константин, на простой девушке, у которой не было бы претензий, как у принцессы… О! ты никогда не будешь таким? Но никто не заставит тебя жениться. Пока в глубине твоего сердца будет это чувство».
Речь в письме идет об одной из фрейлин красавице-полячке Ольге Калиновской. В письме из Эмса от 13 (25) августа 1838 г. сын доверительно пишет отцу: «Ты, вероятно, заметил мое отношение к Ольге Калиновской. Мы даже имели с Тобою нынешнею зиму несколько разговоров о сем. Должен признаться тебе, милый Папа, что чувство, которое к ней питаю, есть чувство чистой и истинной любви, привязанности и уважения, которое всякий день возрастало и теперь еще продолжается, но притом мысль, что это ни к чему не ведет, меня не покидала, а напротив
