— Решение верное, — ответил, подумав, Алексей. — Я остаюсь с прикрытием.
— Я тоже, — сказал Сорока, — а вы, Хачик Агаджанович, уводите отряды.
— Хорошо, — согласился Мотевосян, — только очень прошу: не давайте себя окружить, отходите с боем.
— Обстановка покажет, что делать, — сказал Сорока.
Он отобрал 80 партизан и приказал занять оборону. Едва последняя упряжка обоза скрылась в чаще, как на партизанский заслон вышла цепь эсэсовцев. В лесу загрохотал бой. Партизаны стреляли лишь на короткой дистанции, наверняка. Противник боеприпасов не жалел, срезая пулеметными очередями небольшие деревца, поливая лес густым свинцовым дождем. Но его стрельба носила больше психологический, чем боевой характер. Гитлеровцы не столько пугали партизан, сколько подбадривали себя своей трескотней. Лес наводил на них жуть. Он был страшный, непонятный, с притаившимися за каждым стволом ужасными людьми, которые спят в снегу и питаются снегом.
Каратели боялись углубляться в лес. Потеряв два десятка убитыми и ранеными, они прекратили бой. Тогда Сорока и Луньков отвели своих партизан к основным силам, сосредоточившимся в полукилометре от зимней базы Мотевосяна. Спустя двадцать минут по лагерю Мотевосяна ударили минометы и артиллерийские орудия. Со стороны лагеря Градова послышалась двусторонняя стрельба.
— Неужели окружили спецотряд? — подумал вслух Луньков.
Но о том, чтобы пойти на выручку, не было и речи. Каратели превосходили партизан численностью в 10–15 раз, имели пушки и танки.
— Градова не окружить, — сказал Сорока. — Матерый волк. Давай думать о наших отрядах. Сейчас они бьют по пустому лагерю, потом атакуют его, потом придут и сюда. Надо смываться.
— Но куда? — спросил Мотевосян. — Везде засады.
— Предлагаю отойти к Шантаровщине, — вмешался Луньков.
— Ты что! — возразил Сорока. — Там же противник с броневиками и пушками!
— В том-то и суть, — отвечал Алексей, — засядем под носом у неприятеля, он и не догадается.
— Рискованный план. Смелый план, — сказал Мотевосян.
— Если немец догадается, от нас только пыль пойдет, — осторожничал Сорока.
Предложение Лунькова и впрямь было чрезвычайно рискованное. Однако таков был капитан-дальневосточник: его тактические решения всегда отличались дерзостью и неожиданностью. В них не было мальчишеской лихости, а содержался глубокий военный расчет, основанный на точном знании врага. При всей своей мощи оккупанты были трусоваты, и смелая логика партизан чаще всего оставалась им непонятной: они бы в данной ситуации так не поступили.
Алексей Григорьевич Луньков был ярким, одаренным офицером партизанского движения. Это быстро понимал всякий, кому приходилось иметь с ним дело. Мотевосян и Сорока в конце концов согласились с его предложением и повели отряды к Шантаровщине.
Скрытно подошли к деревне, забитой до отказа эсэсовцами, и замаскировались.
Оружие партизан было нацелено в сторону Шантаровщины. Луньков и Сорока сами легли за пулеметы, чутко следя за врагами. Весь день прошел в ожидании неравного боя. Лежали на снегу, грызли всухомятку мороженое мясо и окаменелый хлеб. Разговаривали вполголоса, курили в рукав.
К вечеру на дороге показались броневики и автомашины с оккупантами. Партизаны приготовились к отражению атаки. Мигом забыли о холоде, недоедании, многодневной усталости.
Но план Лунькова блестяще оправдался. Карателям даже в голову не пришло, что партизаны находятся так близко к их гарнизону. Эсэсовский батальон проехал мимо, в направлении на Таковище.
Партизаны повеселели, напряжение спало, и парней вновь стал одолевать мороз. Надвигалась ночь, оставаться здесь дальше не имело резона.
В километре находилась деревня Жданове, свободная от противника. После тщательной разведки командиры бесшумно ввели в нее отряды и расположили ребят на отдых по избам.
Выставив усиленные пулеметами дозоры, решили дать отрядам трехчасовой отдых. Мотевосян, Сорока и Луньков обходили избы, предупреждали партизан о нависшей опасности, требовали спокойствия и запрещали спать.
В час ночи 28 января командиры выстроили отряды в походную колонну и повели ее в Гресский лес. Это был всегдашний партизанский маневр: каратели за время с 24 по 27 число прочесали наш район, разгромили покинутые лагеря и согласно своей логике считали местность очищенной от вооруженных патриотов. Значит, пришла пора вновь заселять прочесанный лес.
Слегка отдохнувшие партизаны шагали веселей. Их согревала мысль, что закончились блуждания по территории, нашпигованной гитлеровскими молодчиками, что впереди их ждут обжитые базы, тепло, безопасность, покой.
Миновали контролируемую противником дорогу и на опушке остановились. Разведка донесла, что путь в Гресский лес перекрывает мощный эсэсовский заслон. Чтобы при его обходе не нарваться на другие карательные части, приняли решение подождать, пока заслон уйдет. Жить подолгу на природе фашисты не умели, их тянуло в хорошо натопленные дома городов и райцентров, под прикрытие танковой брони, колючей проволоки и дзотов.
И опять расчет партизанских вожаков оказался верен, в восемь часов вечера оккупанты снялись с места и двинулись к Поликарповке. Оба отряда тихо пошли следом за ними. В Жилин Броде и Березинце неприятеля уже не было, до большого леса оставалось три-четыре километра. Поликарповку обошли по снежной целине, пользуясь глухой темнотой. Однако фашистский гарнизон расслышал скрип полозьев и стал палить по звуку. Бесприцельная стрельба не причинила колонне урона, партизаны вышли на шоссе, чтобы запутать следы, затем по проезжей просеке углубились в чащу и повернули к зимним лагерям.
В километре от базы сделали привал. Разведчики сообщили, что лагеря Сороки и Мотевосяна сожжены. Люди приуныли. Другая разведгруппа донесла, что лагерь спецотряда цел, но заминирован. Луньков спросил:
— Как заминирован?
— А так, — сказали разведчики, — везде надписи сделаны «Осторожно, мины!»
— Надписи-то на русском языке?
— На русском.
— Здорово! — воскликнул Алексей. — Это же наши, советские надписи. Военная хитрость называется!
Ликование партизан после этой реплики можно представить. В полдень 29 января оба отряда плотно набились в уцелевшие землянки нашего зимнего городка.
— Вот и все, — закончил начштаба.
Мы закурили самосад. Я поинтересовался:
— Натерпелся страху?
— Только в самом начале, — откровенно сказал Луньков. — Когда испугался за сумку.
— А я плена боюсь, — признался я другу. — И не потому, что пытать будут. По иным, чисто моральным причинам.
